Высотка

— …точно. Сам попросился, чтобы меня оставили за производством наблюдать. Слетал ненадолго в Москву, с женой повидаться — и обратно. В Москве хмарь, сырость, люди злые, жена Наташка плачет — возвращайся, сколько можно, а я ей — заработаю на квартиру и вернусь. Заработал… Теперь вот зажигалками торгую, а мог бы на те деньги… все эти выкрутасы горбачевские, чтоб он был здоров…

Был у меня приятель-кубаш, на рыбалку вместе плавали, то-се, вылазки в Гавану. Сидим как-то после работы, выпили, разговоры, какие обычно между выпившими мужиками бывают… Зашла речь про баб. И он мне говорит — ты с Леной поосторожней, я слыхал, она мамба. Я тогда внимания не обратил — ну мамба и мамба, танцует, наверное. Потом и сам стал замечать — странная она.

Накануне моего первого отъезда в Москву пошли на море. Лежим на песочке, загораем, и тут она мне заявляет — если через месяц не вернешься, пеняй на себя. А я ей — в каком смысле? Она говорит — узнаешь. Но на всякий случай я на тебе метку оставлю, что ты мой. И как куснет в руку — вот, погляди, до сих пор шрам остался. Кровь брызнула, я ору — сдурела что ли, ведьма!.. А она смеется. Сорвала какой-то листик, пошептала над ним, приложила — и кровь сразу остановилась.

— Так, понятно…

— Понятно ей. Может, не рассказывать дальше-то?

— Нет уж, давай, раз начал.

— Ну спасибо. Слушатель из тебя — как из собачьего хвоста сито. Ладно, продолжаю. Отработал я эти два года, значит, и собираюсь уезжать — насовсем. Ночь, конечно, с Леной провел, на берегу. Повинился, про жену рассказал, то да се, родина-мать зовет. Ленка выслушала, вцепилась в меня, глаза как у кошки, волосы растрепаны. Останься, говорит, хуже будет. Я начал заливать — не могу, мол, контракт закончился, постараюсь новый найти, а сам знаю, что ни хера я стараться не буду, хочу домой и все тут. А она заладила — останься да останься. Потом встала, зыркнула на меня и ушла.

Ну покурил я, звезды посчитал и домой, на боковую. Как сейчас помню, снилась мне Наташка, как будто плачет она и просит — останься, не надо тебе приезжать. И волосы у нее черные, кольцами свиваются, как у Лены. Проснулся в холодном поту, решил в напоследок в море окунуться. Выполз на море, проплыл метров сто и вдруг слышу шум, как будто ветер поднимается. Оглянулся — кругом все спокойно, пальмы стоят, не шелохнутся. А шум приближается. Ну, думаю, машины по трассе пошли, наверное, и гребу себе дальше.

Доплываю до глубины и чувствую — что-то не то. Вода вокруг бурлит, закипает вроде. Пригляделся — е-мое, так это ж змеи! Целая армия гадов — и я посредине. От страха чуть не потонул, а им до меня дела нет, плывут куда-то в открытое море. Я скорей на берег, прибегаю в дом. Мои кореша ну ругаться, мы из-за тебя на самолет опаздываем, обыскались. А я им — вы че, братцы, я ж только окунуться, на пять минут. Смотрю на часы и глазам своим не верю — два часа корова языком слизала.

— Хи-хи, — говорю, — гражданин командировочный, а как вы относитесь к разного рода ужастикам, про ведьм, вуду, зомби и ты ды? Не злоупотребляете? «Сердце ангела», к примеру? Или про графа Дракулу?

— Эх, ты, — погрустнел Славик, — я ей, можно сказать, душу открыл, а она зубоскалит. Смешно ей… Ведь это еще не все, сладкая, у истории конец есть. Вернулся я домой, а через полгода Наташка моя умерла. Рак крови. Вот тебе и хи-хи. — И замолчал. Лицо серое, обыкновенный дядька предпенсионного возраста, с брюшком, лысиной и в несвежей футболке. Шумно выдохнул, потянулся. — Иди-ка ты спать.

— Славик, миленький, не сердись, — засуетилась я, — ну прости, я же не знала…

— Да ладно, чего там. Забирай свои «Сникерсы» и дуй к муженьку. Кстати, я бы на него посмотрел. Или ты его тоже выдумала, как левшу своего? Хочу узнать, кому ты меня предпочла. Утром покажешь?

Утром полуночный ковбой проснулся, достал сумку (ага, злорадно подумала я, свои вещички-то заранее из номера вынес), порылся в ней, вытащил

винчестер

зубную щетку и пошел умываться, ни слова не проронив, суровый и простой, как две копейки, привыкший

стрелять без предупреждения

обходиться малым, срываться с насиженных мест,

свидетелей не оставлять

, дважды в одном и том же месте не ночевать. Ему-то что — это мои портреты с надписью «Wanted» теперь будут расклеены по городам и весям нашей родины. Это мои фотографии в профиль, анфас и три четверти уже лежат во всех отделениях милиции, это на них по вечерам будут любоваться доблестные шерифы Киева, Жмеринки и Бердичева. Их разыскивает милиция за неуплату гостиничного сбора. Фиг с ними, с объяснениями, но хотя бы извиниться…

Баев вернулся с мокрой головой, не иначе как сунул ее под кран, для отрезвления, не для красоты же,

надвинул шляпу на лоб

, кинул взгляд на мою коробку с шоколадками,

взвел курок

и удалился. Принес два чая, я откушать не соизволила, он выпил оба стакана, и все это молча, с каменным лицом, обветренным лицом изи райдера, коему даже поездной чай не страшен, и поездная курица, и бутерброды с колбасой, которыми нас угощали соседи по вагону. Кажется, они так и не поняли, что мы с Баевым вообще знакомы. Вы, девушка, куда едете? а вы, молодой человек?

Вышли из вагона, на перроне Славик с Пашкой, пересчитывают сумки, баулы, коробки с райским наслаждением, со свежим дыханием, с толстым слоем чего надо (эх, не посмотрела на разноцветные зажигалки, когда теперь шанс представится!..). У Пашки видок помятый, у Славика не лучше, машут мне руками, кричат, от усердия из штанов выпрыгивают. Баев не может не заметить, но он не замечает. Не замечает!

Идем вдоль поезда, пятый вагон, третий, первый, он чуть впереди, я чуть позади, его напряженная спина, сейчас он развернется и даст в морду первому встречному. Или ждет, что его самого в спину саданут.

Ну и дела! Баев — молчит! Несет в зубах свою сумку и молчит в тряпочку! Черт с ними, с извинениями, ты спроси, я отвечу! Мне скрывать нечего, а тебе?

Нет, мир не рушится, вовсе нет. Я в каком-то злом возбуждении, готова к любой развязке. На остановочку? Правильное решение. Нужно выбрать между тэ-тридцать-четверкой, синим троллейбусом, который вечно застревает в пробках и роняет свои рожки, и сто девятнадцатым автобусом, который на поворотах складывается вдвое и скрипит как будто ему невмоготу, как будто гармошка у него сейчас лопнет, хвост автобусный на дороге останется, а голова уедет себе вперед. Вон он, на конечную пришел, отстаивается. Если побежишь — в аккурат успеешь. На сто девятнадцатом удобнее, он прямо ко входу в ГЗ подкатывает, раз — и ты в домике, и ничего не надо объяснять.

Сейчас соображу, куда мне теперь. Для начала в метро. Вещей нет, забирать нечего, книжки в ДАСе остались, а ту мелочевку, которая в башенке, Петька привезет. Или Гарик.

Пока я стояла и соображала, что бы такого хлесткого сказать, каким взглядом подарить на прощанье, Мармеладный Джо, закинув сумку на плечо, удалялся в сторону сто девятнадцатого. Нет, этот не побежит. Ни стона, ни проклятья не сорвалось с его запекшихся губ, я так и не услышала — прощай, чигита, прощай, мучачита, верная подруга моя, теперь мы в расчете, мы квиты, we are quits, estamos en paz