Выстрел на окраине

— Подойдите к столу! — резко приказал Чугаев.

Все еще ничего не подозревая, слегка только обеспокоенный тоном майора, Гречко подошел к столу, хотел что-то спросить, да так и оставил рот открытым. Еще секунду назад розовое, его лицо посерело. На землистых щеках белая борода выглядела теперь фальшивой, плохо приклеенной.

В тишине прозвучал неестественно ровный голос Уразовой:

— Дочка отказалась приехать к тебе... Гречко!

ПИК БЕРЕТ СЛЕД

1

Антон, сняв гимнастерку и майку, умывался, докрасна растирая полотенцем бронзовое мускулистое тело, расчесывал у зеркала влажные темные волосы. Сияя счастливыми глазами, мать неотступно следовала за ним — подавала мыло, полотенце, расческу.

— Мама, сядьте, отдохните. Я сам, — ласково и благодарно говорил Антон.

— Стосковалась, сынок, — оправдывалась мать, словно невзначай касаясь то руки, то смуглого плеча сына. — Три года, сынок, — для матери они век целый. Все одна да одна, спасибо хоть когда Тоня зайдет...

Антон затянул ремень так, что трудно стало дышать.

— Заходит... значит?

— Редкий день когда не зайдет. Приболела я малость недавно, так она со мной две ночи и ночевала...

Проворно, без суеты накрывая на стол, мать пытливо посмотрела на Антона:

— Ты ненароком там кого не приглядел?

— Что вы, мама! — горячо вспыхнул Антон.

— Ну и слава богу, свадьбу, значит, сыграем!

Оправившись, наконец, от смущения, Антон рассмеялся.

— Так уж и свадьба сразу! На ноги еще, мама, надо встать, с работой устроиться. — Антон снова засмеялся. — А то и свадьбу не на что делать!

— Уж не хуже, чем у людей, сыграем! — с веселым гонорком сказала мать. — Я разве сложа руки сидела? И на свадьбу, и на обзаведение хватит. С сада все; в прошлый год одних яблок уродило — и соседей всех обдарила, и насушила, и на базар хватило. Поешь вот — сходи в сад-то: в цвету весь, как невеста, стоит!.. Кушай, сынок, кушай!

Антон с аппетитом ел яйца всмятку, свои любимые вареники с творогом и по-мальчишески светло улыбался.

— Мама, вы сами-то ешьте.

— Да я уж одной радостью сыта! — Мать спохватывалась, начинала крутить в стакане ложечкой и тут же снова позабывала о ней. — Так что ты, сынок, не тревожься. Пока отдыхаешь — свадьбу и сыграем. Чего тянуть? Тоня-то вроде меня стосковалась, молчит, а я-то уж вижу. Увидишь вот — и не узнаешь: ну, скажи, как вишенка стала! Счастье это тебе, сынок! Пока я в силе — внучат выхожу, пустой дом-то без маленького!

Сердце у Антона бухало сильно и радостно.

Тоня, Тоня! Теперь она близко, рядом — в одном городе, через несколько домов отсюда. За три года службы в армии мысленно тысячу раз проделывал он этот коротенький путь — переходил улицу, добегал до угла и, замирая, дергал деревянную рукоятку старого проволочного звонка...

Не слушая никаких уговоров, мать за чем-то убежала в магазин. Антон прошелся по дому, с теплым чувством узнавая каждую вещицу, задумчиво постоял у фотографий, висящих на стене. С одной из них смотрел совсем еще молодой человек, очень похожий на теперешнего Антона, — отец, погибший в 1943 году на фронте, на другой — девушка с чуть раскосыми нежными глазами доверчиво прижалась к скуластому большеглазому лейтенанту — сестра Лиза, год назад вышедшая замуж за офицера-дальневосточника... Да, все в родном доме оставалось прежним: и до блеска намытые крашеные полы, и еле угадываемый сладковатый запах сушеных трав, и карточки на стене.

Антон вышел во двор, откинул калитку в сад и в восхищении остановился — на коричневых стволах вишен и яблонь висели бело-розовые облака, в синем настоянном на цвету воздухе дрожали янтарные пчелы. Антон двинулся в эту бело-розовую кипень, блаженно улыбаясь и вытянув вперед руки. Чуть щекоча легкими, почти неуловимыми прикосновениями, в ладони падала пахучие лепестки. Чудо какое-то!..

Во дворе Антон несколько минут поиграл тяжелым колуном, развалив три сучкастые плахи, постоял у пустой конуры и понял, кого не хватало в доме, — Дружка.

Вернувшаяся из магазина мать увидела стоящего у конуры Антона, подтвердила:

— Подох наш Дружок, Антоша. Старый уж был — слышал плохо, облез весь. В последний день вынесла ему поесть, лизнул руку, а есть не стал. Глаза такие жалостливые и вроде виноватые — скажи, все ведь понимал! А ночью заполз под крыльцо и помер...

Мать говорила о собаке, старом и верном друге их дома, с искренней жалостью, как говорят только об очень близком существе, и Антон не удивлялся этому. Все последние годы рыжий добродушный пес из самой неродовитой породы дворняжек с радостным лаем встречал Антона, и преданные собачьи глаза светились природным умом.

— Щенка надо хорошего раздобыть, — сказал Антон. — Эх, мама, каких я в армии собак у связистов видал — умницы!

— Ты, сынок, собирайся, — ласково напомнила мать. — Тоня скоро с завода пойдет, вот и встретишь. Да долго-то не пропадай, приходите, вместе посидим — я ведь тоже еще на тебя не нагляделась!..

До угла Антон не дошел, а добежал и только у самого дома, задохнувшись, секунду помешкал.

Тесовая крашеная калитка была приоткрыта.

Антон заглянул во двор, заросший пахучим «гусиным хлебом», заулыбался. На крыльце, обхватив руками острые колени, сидел Василий Маркелович, Тонин отец. Легкий ветерок шевелил его седые волосы, изрезанное глубокими морщинами лицо было задумчиво-спокойным. Вот он посмотрел в сторону скрипнувшей калитки, прищурился — у него болели глаза — и добродушно кивнул:

— А, служивый! С прибытием, Антон, с прибытием!

Василий Маркелович крепко пожал руку Антона — руки старого слесаря не утратили еще былой силы, — пригласил в дом.

— Заходи, заходи! Тоня с минуты на минуту будет.

— А она где ходит? — нетерпеливо спросил Антон.

— Дорога тут одна — по Вазерской. Сходи встреть, коли так...

Впрочем, последних слов Антон уже не слышал. Он быстро шел по улице, невольно вытягивая голову, чтобы еще издали, за квартал, увидать Тоню, и едва не пробежал мимо нее.

— Антон!

— Тоня!..

Черные глаза Тони сияли так неудержимо, что Антон зажмурился и засмеялся.

Они схватились за руки и забыли разнять их. Прохожие с улыбкой обходили стройную девушку в белой кофточке и восторженно глядящего на нее бравого симпатичного солдата.

И весь остаток дня полетел кувырком.

Пили чай у Тони, ходили к Антону, бродили по городу, сбежали сначала из кино, потом — с танцплощадки и снова кружили по тихим ночным улицам, прижимаясь друг к другу, украдкой целуясь, торопливо и бессвязно рассказывая друг другу все, что накопилось за эти годы!

Во втором часу ночи, когда восток нежно и таинственно заголубел, они остановились возле дома Антона. Через ограду, прямо на улицу, свешивались цветущие ветви яблонь.

— Смотри, Антон, прелесть какая! — Тоня дотронулась до белой ветки, погладила ее рукой.

— Идем в сад, — предложил Антон. И не успела Тоня возразить, как он уже перемахнул через забор, открыл калитку.

Глубоким покоем, целомудренно чистым дыханием встретил их сад. Белая кофточка Тони исчезла, словно растворилась в яблоневом цвету. Не хотелось ни говорить, ни двигаться — так невыразимо хорошо было здесь.