Вывоз мусора

Справа от Тони нависал наполовину скрытый облаками Карадаг, слева источал мудрость Максимилиан Волошин (как и при жизни, необъятный, но уже в бронзе), зато чайки над пристанью неистово метались туда-сюда, хотя бы как-то оживляя угрюмую атмосферу колонии. Коты, Волошин и чайки были котами в оккупации, Волошиным в беспамятстве и чайками – призраками грядущей свободы.

Свобода, впрочем, была призрачной, до неё ещё топать и топать, что подтверждалось и надписью на табличке у Тони: «Свобода у кожного в голові, працюйте над собою» (свобода у каждого в голове, работайте над собой).

Гомес, к примеру, уже работал, готовясь к худшему, но милиционеров не было. Не торопятся, подумал он, странно, и решил пройтись. Снял табличку и, завидев неподалёку кафе, обрадовался: хотя бы согреюсь (вряд ли тут принимают евро). И точно: евро тут не принимали, зато кафе называлось «Пролог».

Что-то он не помнил тут никакого «Пролога» (разве что «Пролог» Волошина – тихое признание Андрею Белому в пацифизме, 1915), хотя не раз приезжал сюда и даже подумывал как-то, а не купить ли ему в Коктебеле дом. Небольшой дом, ближе к морю и на возвышенности. Бросить работу, установить под крышей телескоп и наконец-то заняться любимым делом – открывать звёзды. Не вымышленные, как в РФ, а самые что ни на есть реальные. Как Тони помнил, звёзды над Коктебелем буквально усыпали мельчайшей пылью от мела школьную доску в его поганом детстве (и оттого прекрасном своим изоляционизмом).

Образно говоря, украинское небо было в значительной степени более свободным (от искажений, обмана, насилия) в сравнении с небом над РФ. Дом он не купил, что и к лучшему – сейчас бы жил в оккупации, кормил бы оккупационных котов и ему опротивел бы весь этот серебряный век, включая Волошина с его «Прологом» и кафе «Пролог» в чужом теперь Коктебеле. В принципе ясно, о чём речь – прологом местные считали присоединение к России (и начало, как им казалось, новой жизни), а стихотворение Волошина, неверно истолкованное (на самом деле художнику и так хорошо, он отстраняется от войны и вообще отстраняется ото всего), служило им мантрой.

Да, так и было бы (кормить бы ему котов до конца жизни), ведь правды не спрячешь: Максимилиану Александровичу всё равно – в Украине он или в РФ, а Тони не знал бы, как убраться отсюда. Убрался бы, конечно (не сейчас, так позже), продав за бесценок дом, и куда – без разницы: в Киев, к примеру, Львов или даже в Черновцы – к Паулю Целану, поэту и мыслителю. И хоть в ранние годы Целан увлекался марксизмом, с возрастом (и в отличие от Волошина) уже точно знал цену советской власти (читай – путинской).

С веранды открывалось море и в нём – неровный строй патрульных лодок. Похоже, море и было здесь истинной ценностью, а отнюдь не люди, которым, как выяснилось, были пофиг их честь, свобода и их же будущее.

И тут одна из лодок направилась к берегу. Её качало, она подпрыгивала на волнах, а лишь катер упёрся в гравий, оттуда выскочили милиционеры с автоматами и направились к Тони.

– Здравствуйте, кто вы?

– Здравствуйте, – ответил Гомес, – я Пауль Анчель из Черновиц (настоящее имя Целана), поэт и мыслитель.

Они пробили его по базе, но Анчель давно уже умер.

– Он давно уже умер, пройдёмте с нами.

Тони, однако, не хотел никуда идти. Жопа ещё болела, и швабра (или что там у них ещё) отнюдь не привлекала. Гомес надеялся улизнуть и тянул время. На лицах стражей читалось нетерпение. «Её всё чаще одолевала скука от обыденной жизни, – прочёл он недавно у Ингер Фриманссон. – Всё чаще ей казалось, что жизнь уже миновала свой пик, лучшее осталось позади, а всё, что происходит сейчас, слишком поздно» («Доброй ночи, любовь моя»).

Поздно? Ничего не поздно, вскипел вдруг Тони, резко вскочил (милиционеры явно не ожидали) и кинулся к двери.

«Стой, стрелять буду!» – раздались крики, но никто не стрелял, а Тони мчался уже во всю прыть и куда глаза глядят. Глаза глядели в подворотню: слева гараж, дальше – вывеска «Спа» и лестница в подвал. Он спустился, ощутил запах нечистот и побежал к свету – вдали маячил вроде бы выход. Канализация или что там было, Гомес не знал, но побежал, предвкушая свободу, минуя бесконечные лабиринты труб, и спустя минут десять оказался у ручья с говном.

Ручей стекал в море, правда, была и трудность: выход к морю преграждала решётка – довольно массивная, из металлических прутьев и на вид страшно крепкая. Но нет – крепкая на вид решётка лишь отпугивала и на деле едва держалась, достаточно было пнуть. Тони осторожно отодвинул её, высунулся наружу и огляделся.

Перед ним простирался пляж. Безлюдный и несуразный остатками некогда тентов, раздевалок и душевых. Справа и на небольшом отдалении виднелись двух-, трёхэтажные коробки, явно недостроенные – серый бетон, мрачные окна без рам – и, судя по обилию мусора, давно и надолго брошенные. Слева пляж упирался в насыпь (дохлая мышь, надпись forever), и начиналась свалка.

«Свалка навсегда, – подумал Тони. – Туда-то мне и нужно». По его расчётам, милиционерам делать нечего, как шляться по свалкам. Куда проще перекрыть дороги и проверить транспорт – всё равно попадётся. В понимании милиционеров – они тоже люди и незачем им копаться в грязи. Истинной же грязи они не замечали, поскольку и были ею. Тут что с запахами – быстро привыкаешь, и уже всё равно, чем дышать (и дышать ли). Милиционеры, подсевшие на взятки, Максимилиан Волошин с его лояльностью к коммунистам и крымские колорады (пехотинцы Путина), по всему видно, давно привыкли.

Зато Тони не привык.

Однако ж именно из-за вони он и решил укрыться на мусорке. Предгорье Узун-Сырт смердело от городской канализации, бытовых отходов и строительного хлама. Свалка простиралась от побережья в сторону виноградников, подчёркивая рельеф, и вплоть до шоссе Р-29 Алушта – Феодосия. Зловонные испарения поднимались в небо. На высоте примерно с километр они смешивались с вонью из ОРДЛО (отдельные районы Донецкой и Луганской областей, термин, официально принятый в Украине) и ко Дню благодарения успешно проливались вонючим дождём на головы всё тех же колорадов. Получится или нет – Гомес надеялся с помощью вони как раз и вернуться в свой Vila do Conde.

Раз уж он переместился сюда, надышавшись мусором, то почему бы и не вернуться назад так же? В одной из заметок Science он как-то прочёл об обратимости процессов. Речь шла, в частности, об элементарных частицах. В атомных системах, вышедших из некоторым образом упорядоченного состояния, можно наблюдать возврат к первоначальной структуре. В 1967 году американский физик Эрвин Хан (Erwin L. Hahn) открыл «эффект памяти» процессов атомного масштаба – так называемое спиновое эхо. Связанные с атомами протонов спины самопроизвольно восстанавливают, казалось бы, утраченный навсегда порядок («Чебурек навсегда» – кафе на Трифоновской в Москве). Эффекты атомной памяти показывают, что некоторые виды упорядочения, даже вызванные случайными столкновениями элементарных частиц, можно обратить.