Взбаламученное море
Шрифт:
Вечером приехал Яков Назарович, расфранченный, раздушенный донельзя и в то же время робеющий. Стараясь быть любезным, он был порядочно смешон. Петру Григорьевичу, не бывшему поутру дома, не сочли за нужное и сказать, что произошло в семействе. Впрочем, он, видя дружеское и бесцеремонное обращение Надежды Павловны с Яковом Назаровичем, нисколько тому не удивился, так как и прежде еще в разговорах своих с деревенскими знакомыми, священниками и управляющими он обыкновенно объяснял: «У меня ведь жена министр по уму; с этими, там, директорами и попечителями, так за панибрата и режет!».
— А что, вы подарите мне лошадей, на которых мы с вами ехали?
— Подарю, подарю, целую четверку!
— А сани a jour у вас будут, как у губернатора?
— У меня уже есть такие, вдвое лучше только!
Соня, разумеется, говорила шутя, хотя в то же время нельзя умолчать, что и эта причина была одною из побудительнейших… Бедная птичка! Она замужество представляла не совсем так, как оно есть, не во всех еще подробностях.
17
Губернская тетёха
Весть о замужестве Соне за Ленева дала Надежде Павловне возможность взять по лавкам в долг всевозможных материй, и только было они со всем этим расклались, как на двор въехала карета. Соня и мать вопросительно посмотрели друг на друга.
Здоровый лакей едва вытащил из кареты потолстевшую, в трауре, барыню, которая, войдя запыхавшись в маленькую переднюю, сейчас же закричала:
— Не могла, тетушка… родная моя!.. Не могла утерпеть!..
— Ах, Аполлинария Матвеевна! — сказала Надежда Павловна, встречая гостью и целуя ее в румяную и пухлую щеку.
— Как только услыхала, что вы здесь, — везите, говорю… продолжала та, не переставая тяжело дышать и усаживаясь на диване.
Это была мать Александра, некогда стройная и хорошенькая собой девушка, а теперь какое-то чудовище. Покойный Бакланов, женясь на ней, отчасти обманутый ее наружностью, а еще более того прельщенный ее состоянием, впоследствии иначе и не называл ее, как тетёхой. Сына своего Аполлинария Матвеевна боготворила, хотя и возмущалась многими его поступками и словами.
В настоящем случае, впрочем, она нашла более приличным сначала заговорить о муже.
— Горе-то, нуте-ка, тетенька, какое у меня наделалось! — начала она, помахивая длинными оборками своего траурного чепца.
— Слышала, слышала, — отвечала ей Надежда Павловна.
— Все вот, бывало, говорил: «ишь, говорит, как тебя дует горой, скоро лопнешь»; а вот сам наперед и убрался.
Находясь у мужа в страшно-ежовых рукавицах, Аполлинария Матвеевна решительно была рада, что он умер.
— А это Соня моя! Вы, верно, не узнали ее, — отнеслась было к ней Надежда Павловна.
— Ай, нет!.. Как это возможно! Здравствуй, душечка! — проговорила она, проворно целуясь с Соней, Бакланова и снова принялась за свое: — в гробу-то, родная моя, говорят, лежал такой черный да нехороший.
— Замуж выходит! — попробовала было еще раз пояснить ей Надежда Павловна.
— Ну вот, поздравляю! — сказала и на это полувнимательно Аполлинария Матвеевна.
— Не прикажете ли кофею? — отнеслась к ней Соня.
— Ой,
пожалуй! — отвечала Аполлинария Матвеевна каким-то сентиментальным голосом.Сколько эта дама пила и ела, представить себе даже невозможно.
Соня принесла ей огромную чашку кофе и целый ворох сухарей.
— А Саша-то мой, нуте-ка, тетенька, — продолжала Аполлинария Матвеевна: — послала я его к тетушке: ну, тоже, думаю, может и наследство от нее быть… — объяснила она откровенно.
Надежда Павловна незаметно, но злобно улыбнулась.
— Только слышу, что он вместо того здесь, а там и в Москве… Я так и обмерла: в глазах у меня потемнело… (при этом Аполлинария Матвеевна в самом деле закатила несколько свои глаза). Писала уж и жаловалась на него братцу, Евсевью Осипычу… Он, спасибо, нарочно своего московского управляющего посылал разузнавать, тот все и описывает, все их каверзы…
На последних словах Аполлинария Матвеевна, в полнейшем отчаянии, развела руками.
Соня все внимательней и внимательней к ней прислушивалась.
— Что же такое? — спросила Надежда Павловна.
— Пьют, родная! В пору большим таким пить (Сашу своего Аполлинария Матвеевна считала до сих пор еще чуть ли не десятилетком). Управляющий-то прямо за ними в трактир и прошел: дым коромыслом стоит… двоим уж там в сенях голову холодной водой обливали… «речи говорят»… сам уж братец в письме своею ручкой прибавляет: «такие говорят, что ныне времена строгие, пожалуй, того и гляди, улетят куда-нибудь».
— Но, может-быть, это другие, и не ваш Александр, попробовала было утешить ее Надежда Павловна.
— О, полноте-ка, тетенька! — воскликнула Аполлинария Матвеевна, махнув рукой: — первый, говорят, коновод на все. Он ведь у меня умный: не в меня, а в покойника. Как орел, говорят, так и ходит. Больно боюсь, тетенька, чтоб он распутничать не начал!
— Чтой-то, какие глупости! — произнесла Надежда Павловна, показывая Аполлинарии Матвеевне глазами на дочь, но та ничего не поняла.
— Говорят, уж и есть это… очень боюсь. Научите меня, тетенька, вы у нас умная этакая, что мне делать-то?
— Напишите ему письмо построже.
— Писала, родная… Священника и сочинить-то просила, чтобы поскладней вышло. Таково чувствительно написал… Так ведь что они, балбесы? Только то и отвечает: «Вольно вам, маменька, говорит, всяким глупостям верить».
Надежда Павловна, чтобы как-нибудь поскорей прекратить этот визит, ничего ей не отвечала.
— Сама, тетенька, думала ехать в Москву-то, да тоже думаю: они там меня совсем засмеют! — заключила Аполлинария Матвеевна и затем, видно, выболтав все, что ей нужно было, поднялась.
— Прощайте, тетенька! Неужели в этих конурах вы свадьбу-то станете делать!.. Наняли бы дом у меня… И то уж с полгода стоит без постояльцев, разоренье такое! — прибавила она, уходя и по-прежнему небрежно прощаясь с Соней.
Мать и дочь, оставшись вдвоем, молчали.
Соня стояла у окна. В светлых глазах ее блестели слезы. Печальный образ прощавшегося с ней Александра невольно восстал перед ней.
Слова, сказанные им при прощаньи: «Если я не нашел в прекрасном, то найду в дурном», значит, были не фраза.