Взгляд монстра

Учитель приобретал тогда вид надменный, хоть и не до пошлого неприличия, но достаточный, чтобы создалась видимость, что будто не Суэни разделяет общество его сейчас лишь затем, дабы не чувствовал арифметик себя тут вовсе уж одиноко, а словно бы это он, Альфий, такое провинциальной девочке снисходительно позволяет.

Заглядывал иногда учитель к поклоннице и домой, и странные обсуждал с ней темы. Родственники Суэни говорили что, вроде бы, столичный математик обучает ее сверх программы какой-то еще науке, таинственной и пресложной.

Какой же именно? Обрывки случайных фраз, которые доводилось услышать родичам, не позволяли им в точности понять это.

Да не особо и подвизались близкие во снисканье такой премудрости. Чего им напрягать ум? А и пускай себе назидатель столичный учит! Ведь у него ж образование высшее и такому не видней разве, какого ученика как наставить надобно? Вот и повезло же нам, темным, – думали так они, – что за нашу взялся!

Родители Суэни приглашали Альфия иногда к семейному своему столу. Пили чай, заваренный по обычаю здешних мест вперемешку с листиками брусники. В который раз перетряхивали немудреные новости обособленного поселка…

Учитель отвечал односложно. Он больше предпочитал молчать, думая о своем…

Но если откупоривали вино – случалось, и оживлялся Альфий! И даже начинал иногда управлять учитель течением их застольной беседы, что сразу же принимали с радостью. И говорил тогда много, и вдохновенно, и… тёмными становились его слова.

Но, так уж оно иль иначе, а из речений воспарившего арифметика всегда следовало, что будто перед ним, Альфием, каким-то неисследимым образом провинился мир! И в целом, как недоделанная вселенная, и в частностях типа ряда недоразвитых личностей, которых каждой называл он имя, отчество и фамилию…

Тогда примолкали прочие захмелевшие чуть участники маленького застолья. И только кивали Альфию невпопад участливо и… растерянно.

Оно бы так и текло… да только приключилась однажды с учителем этим необъяснимая неприятность. Которая положила начало цепи событий, странных настолько, что прекратились аж и визиты его к Суэни.

Как если бы незримые силы некие приполярной земли проснулись из мерзлоты, желая мешать сближению математика с этим домом! По крайней мере сентенции рода подобного неисправимо бубнили местные старики.

Некоторым не казалось их бормотанье непроходимой глупостью. Хотя и над подобными суеверьями принято в просвещенный век лишь смеяться.

Но как ты заулыбаешься, коли не получается выдвинуть объяснения более убедительного?

У происшествия оказался только один свидетель. И то не с первых минут, и был это человек, о коем следует рассказать подробно, поскольку представлял он собою личность, не менее никак примечательную, чем Альфий.

Соперник в оригинальности объявился на горизонте за полугода где-то до злоключения с математиком. (Два вертолета назад, сказали бы коренные жители, привыкшие исчислять промежуток времени в оказиях транспорта, что связывает с большой землей.)

Сей появившийся по профессии был – художник. Звали же его Велимир, ну или, по крайней мере, такое имя подписывало холсты, им созданные.

Возможно, это был псевдоним (как оным же оказалось имя незабвенного Хлебникова). Неистребима ведь склонность адептов кисти давать себе имена особенные, да благозвучные! Запоминающиеся посетителям выставок… А может и без резона: взбрело, что называется, в голову!

Ну или разве родители вправду назвали так.

Да только вот вопреки примечательному именованию известен Велимир не был. Поскольку писал он… странное.

Сегодня таковое «поскольку» требует пояснения. Ведь времена изменились, а речь о восьмидесятых, сиречь – о далеком прошлом.

Это в настоящее время живописец может рассчитывать на известность как раз в том случае, коли работы его – диковинны. По крайней мере хотя бы имеет шанс. В эпоху ж соцреализма, которая современна описываемым событиям, все выглядело куда как карикатурней. «Признание» приходило к тем, которые заставляли жить на своих полотнах то самое (ну или хотя бы почти то самое), что и художники уже «признанные». Именно и лишь к тем. А вот самодеятельную выставку прочих разных однажды советские власти сровняли с землей бульдозером. Заметив, что хвост желающих посмотреть растянулся на милю мало, ну и… перепугавшись от этакого.

Приличия ради правящая (да и вообще единственная у нас тогда) партия старалась поддерживать впечатление, что будто и в СССР открыта дорога всем дарованиям. Поэтому Велимиру хоть редко, но удавалось-таки согласовать выставку. Означивали ж ее, как правило, «Космическая фантастика», «Пейзажи иных планет» или как-то еще соответственно допущенному клише, администрацией применяемому в подобных не особенно желаемых случаях.

А живописец не возражал. Он вправду был из таких, которым нирвана это необитаемая планета… неподражаемое пространство, по-своему искривленное… являющее тем самым способ хранить живое дыхание души творческой, проснувшейся посреди…

Подобное настроение, может, как раз и вдохновило сего художника переместиться в затерянное село, стоящее на берегу холодного далекого моря. В его намерения входило жить в недосягаемой глуши столько, сколь позволяют средства, полученные с продажи с последней выставки.

Стахановскими трудами согласовав где надо что следует, измученный Велимир поселился в одном из домов поселка, которые пустовали. (Численность деревенского населения сокращалась и здесь, и даже еще стремительней, чем в не настолько суровой климатом «средней полосе». )

Стала у него хата с краю. И с краю, причем, – у моря.

Доставшаяся живописцу изба отличалась весьма от прочих. У трех ее бревенчатых стен шла терраса, в то море и выступающая. Северная из них смонтирована была на сваях и под окном, открытым в бесконечный простор, свободно и своенравно гуляли волны.

Старейшины селения говорили: строению-то сему не менее трех веков! Бывало, дом подгнивал и начинал крениться, но подновляли и восстанавливали таким в точности, коим себя знал раньше. И связано было рачение оное с поверием удивительным: покуда обиталище это не стало брошенным, хозяином его всегда был – шаман.

Старейшина затем подробно описывал, потряхивая бородкою над стаканом с мутным напитком, как именно совершал шаман сей служение причудливое свое. Во всякое полнолуние непременно «власть» (они тут его так звали) выходил на мостки, дом этот окружавшие с трех сторон… и – пел, пел, растягивая невнятные заунывные словеса, дрожащие простирая руки свои навстречу светилу ночи… Как будто бы ожидая от него знака или же известного ему часа в день тот. И вдруг, дождавшись, неуловимым движением опускал шаман в море таинственную лодейку с яствами – подношение богам волн…