Взгляд монстра

И точно так живописец, наследовавший на время здание, полюбил мостки. Он появлялся на них не только лишь в полнолуние – каждую почти ночь.

А иногда и светлое время суток видело Велимира, замершего, облокотившись на серебристо-белесый от вековечных брызг поручень. Художник завороженно вглядывался в быстротекучие бело-серые небеса или просто вдаль, где сомкнуты были Создателем это небо и это море…

И говорили о нем тогда: волны слушает!

И верно, Велимир слушал их: как разбиваются стеклянные громады о сваи под ногами его: вздох-плеск… и тихий приглушенный возвратный удар в настил. И рокот по сторонам, с которым нескончаемая чреда пенящихся холмов обрушивается на отрешенный камень…

И мнилось вероятно художнику: это проклинает океан сушу глухим исконным своим заклятием, не умолкающим ни на миг…

Новое место жительства изменило некоторые обыкновения Велимира. Прежде ему нередко случалось проснуться поздно, притом и с головной болью. Похмелье: любишь кататься – … Но здесь опьянял художника самый воздух своей хрустальною чистотой, и дополнительных средств для приманивания музы до кисти ему не требовалось. Поэтому тут вскоре у Велимира вошло в обычай вставать до солнца. И встретить его восход, совершая утреннюю прогулку.

Поселок был расположен у одного из концов дуги, по коей неугомонное море вдавалось в берег. И нравилось художнику обходить залив, покуда медленно истончались и без того тут легкие предрассветные сумерки.

Он видел что-то свое, неспешно ступая рядом с полоской пены… Рассеяно наблюдая, как утренняя волна причесывает причастием океану береговую гальку…

Особенно приглянулась художнику одна закрытая маленькая лагуна. Под скалами и почти как около его дома. Там именно полюбил Велимир ожидать восход, присев на выступающий в пенящуюся воду лобастый камень.

И сделалось предрассветное бдение там неизменным обыкновением у него. Только в особо ветреный или дождливый день оставлял живописец без общества своего это место.

2

И вот этакий-то мечтатель на удивление быстро сошелся с Альфием! Он изумил этим всех, кто сколько-нибудь успел его здесь узнать. Поэтому, повествуя о кошмарных событиях, последовавших в дальнейшем, приятели Велимира присовокупляли обыкновенно: «да как они вообще могли стать друзьями – такие разные?»

Однако в дружбе прельщало художника не совпаденье характеров. Он не особенно разбирался в людях и знал за собою это как недостаток, да только извинять его привык тем, что «я ведь не портретист»!

А был он вместе с тем натура открытая. (Нередкое сочетание, между прочим.) Сиречь ощущал потребность в наличии созерцателя некоего душевных своих движений.

А выражались у него таковые, как правило, в перемещениях кисти его по загрунтованному холсту, при коих противопоказано соприсутствующему произносить что-либо, что называется, под руку. И здесь-то немногословие Альфия (пока трезвый) оказывалось уместней некуда! Сходило за глубину понимания маслянокрасочных откровений. А то и за безмолвный восторг!

Ценил и преподаватель математики общество Велимира, которого искал сам. Внимание и доверие со стороны состоявшегося деятеля искусства льстило самолюбию Альфия, хоть он едва ли бы в том признался и самому себе!

Учитель не упускал случая, чтоб их увидели вместе. К примеру, он при любой возможности приглашал Велимира посетить Большой Дом.

Так местные прозвали избу, которая служила в глуши подобием толи кабака, толи бара. Она и правда превосходила размерами остальные наличествующие в поселке домики.

Большой не имел постоянного статуса питейного заведения, но приобретал таковой немедленно, как только винтокрылый снабженец подбрасывал соответствующий товар.

Меню сей неприхотливой рюмочной «разнообразным» оказывалось настолько, что не водилось за стойкой Большого иных напитков, чем красное столовое ординарное или водка. Но даже и эти два обнаруживались, как правило, только порознь.

Поэтому в обиходе поселка установились особые выражения, загадочные для редких заезжих странников. «Ого! А в Большом-то нынче белые дни!» Ну или: «в Большом дни красные».

Вот красные-то устраивали особенно Велимира и нового его друга. (Хотя согласились б они по крайности на любой «цвет времени», только бы вообще имело оно его!) Учитель и художник ценили по достоинству сухое вино – напиток, способствующий глубокой и зоркой беседе душ. И допускали употребление более крепкого исключительно за неимением лучшего.

Беседовали о чем? В основном о том же, что составляло неизбывный предмет дискуссий интеллигенции того времени. (Не всякой, разумеется, а «гнилой», ну или как стали мягче печатать о ней «рефлексирующей» в безальтернативной советской прессе, ну то есть, коли перевести с позабытого теперь казенного языка – думающей интеллигенции.)

Художник и учитель задавались вопросом: что это за государство, не доброе и не злое, но сделавшееся отчего-то таким, что добро и зло, два эти постоянные фокуса бытия – жмутся боязливо и тихо к его окраинам? И почему случается при таком раскладе, что чутким, всепонимающим собеседником для добра оказывается чаще всего лишь зло? И говорили еще о многом, что было в те времена… да, было!.. хоть кажется теперь невозвратным, а потому и гротескно преувеличенным.

Беседы эти несли отраду для Велимира. Ему казалось, он обретает почти всегда в лице Альфия союзника идейного своего. Но даже при невнимательности к вещам подобного рода художник чувствовал: сокровенное, питающее душу его – не привлекательно математику!

Поэтому Велимиру не приходило и в голову говорить с учителем, например, о камешках странной формы… о проступающих на них знаках… о тех сказаниях, что повествуют морские волны своим равномерным гулом, когда простор океана ожил и светится уже в предвкушении утреннего луча!..

Но Богу было угодно, чтобы художник повстречал душу, с которой мог он беседовать и об этом. Вы угадали. Причем и познакомил-то их – мечтательного Велимира и тихую застенчивую Суэни – сам Альфий.

Не столько и познакомил, правда, сколь отстраненно продемонстрировал ему девушку. Примерно таким же образом, как возможно, в приличном обществе жестикулируя сдержанно, сверкнуть дорогостоящим перстнем – словно бы невзначай.

Да только Велимир был… художник! Полутона и нюансы он мастерски различал, единственно, в цветовой стихии. Во всем же прочем он мог посоревноваться в наивности с младшим школьником.

Поэтому не минуло и недели, как зачехлил живописец начатые холсты и принялся воплощать палитрою новый образ, увлекший внезапно его всецело: Суэни! Черты ее возымели над его сердцем необоримую власть…