Взрослые люди

— Сколько тебе лет? — спрашиваю я.

— Шесть, — отвечает Олея.

— Рада, что скоро пойдешь в школу?

— Да. А сколько тебе лет? — произносит она после небольшой паузы.

— Сорок.

— Ой. Это много.

— Рада, что скоро станешь старшей сестрой?

Она смотрит на меня твердым взглядом, но не отвечает и продолжает причесывать пони.

— Не страшно, если ты не радуешься, — говорю я.

Олея протягивает мне двух лошадок и начинает рассказывать: у каждой есть кличка, а одна из них любит летать. Мне скучно, хочется почитать какой-нибудь журнал и выпить пива. Здесь пахнет землей. Проходит немало времени, прежде чем Кристоффер стучит в открытую дверь кукольного домика и говорит, что пора ложиться спать.

— Может, почитаешь ей, пока она ужинает, — произносит он.

— Конечно, — отвечаю я. — Мы почитаем, правда же, Олея?

— Ты так подружилась с тетей Идой, Олея, — замечает Кристоффер.

Олея молчит, я вижу, что она думает о чем-то другом, но горжусь собой: я понимаю детей и знаю, как с ними обращаться.

Я читаю разными голосами за Карстена и Петру, а Олея сидит у меня на коленях в пижаме и ест бутерброд со старой тарелки с лютиками. Марта читает журнал в гамаке, и до меня внезапно доносится ее фырканье.

— Что такое? — спрашиваю я.

— Чувствуется, не привыкла ты к этому, — говорит она.

— К чему?

— Ты перевоплощаешься, когда читаешь. «Львенок и Госпожа Крольчиха тоже идут с ними», — произносит она, подражая моей интонации и утрируя ее.

Мои щеки раскраснелись, я прерываю чтение.

— Не надо из-за этого останавливаться, — говорит Марта.

Она лежит и лениво поглаживает свой живот. Я смотрю на нее, и мне хочется сказать что-нибудь гадкое, но я просто улыбаюсь: она не сможет меня задеть. Я продолжаю читать с нормальной интонацией и слежу за ней до тех самых пор, пока Марта не уходит в дом. Все равно Олея через несколько страниц перестает следить за происходящим, ее тело тяжелеет, она все плотнее прижимается ко мне, и по моему телу проходит добрая теплая волна спокойствия от того, что ко мне прижимается Олея. Мне непривычно, что кто-то находится настолько близко, а ее маленькое тельце плотно прижимается к моему, от ее головы и мягкого животика исходит тепло, и я стискиваю ее в объятиях.

— Ой, — говорит она.

— Прости, — отвечаю я, но Олея не выбирается из моих объятий, я откладываю книгу в сторону и укачиваю ее, напевая песенку, а солнце в это время перемещается, и мы оказываемся в тени. Другая сторона фьорда по-прежнему освещена; мама всегда говорит, что лучше бы дача располагалась там.

Неужели сейчас? Неужели сейчас я переживу сильный душевный сдвиг и пойму, что не должна лишать себя этого — этого! — что я больше не могу откладывать великое чудо, ведь недостаточно положить несколько яйцеклеток в морозилку, неужели сейчас эта великая истина вырвется наружу, и я опущу Олею, войду в дом, найду телефон и закажу процедуру в датской клинике «Сторк», и тотчас уеду, и меня оплодотворят чем-то из пробирки, которую какой-то датский парень наполнил жидкостью из своего тела, и позже стану говорить знакомым: «Я поняла, что просто обязана это сделать»? Одна моя коллега поступила так в прошлом году, сотрудница отдела бухгалтерии, она всегда казалась мне страшной, поэтому ее было несложно представить матерью-одиночкой. Она явилась на работу с коляской и показала всем дитя, а потом специально положила ребенка на плечо, чтобы он срыгнул, и мне показалось, что ей больше совершенно никто не нужен. Я не могу себе представить, что буду гордо и одиноко разгуливать беременной по городу, ходить на работу, находиться в своей квартире, что рожу в компании мамы, Марты или подруги, что никогда не стану скучать по мужскому обществу, удовольствуюсь ролью матери, только ребенок и я, всегда самое главное в жизни.

Только в последний год мне действительно начало казаться, что я запаздываю. Накануне сорокалетия я проснулась от накатившей волны страха, которая сотрясла все тело, она говорила: скоро, скоро станет слишком поздно. У окружающих меня людей по двое-трое детей, кое-кто уже не хочет, чтобы их становилось больше, они кормят грудью по ночам и совершенно измотаны. Другие очень стараются завести еще одного ребенка, и после многочисленных процедур и нервного ожидания у них получается, и новый ребенок все время плачет, и они утверждают, что иметь двух детей намного утомительнее, чем одного, не понимая, как очевидно это звучит. Каждый их день наполнен делами, утренний туалет отнимает много времени, они без проблем находят чем заняться в отпуске, потому что можно съездить в гости к бабушкам и дедушкам, дядюшкам и тетушкам и провести время только со своей семьей, чтобы были только они одни, и они отправляются в поход в горы, или в кемпинг, или на дачу, только мои друзья и их дети, они утверждают, что это редкое удовольствие — побыть одним. Они покупают большие квартиры или дома с садиком, да, да, они всегда утверждали, что ни за что не уедут из города, но только представьте, там можно выпустить детей прямо на улицу, они покупают все то, над чем несколько лет назад смеялись: гараж, две машины, гриль «Вебер», величины которого они немного стыдятся, но, когда вас так много, большой гриль пригодится, — и потом другие семьи приходят в гости, и каша, и отрыжка, и пятна, и моча, и какашки, и сопли, и мало сна, так мало сна, и крики, и ветрянка у всех сразу, и понос у всех сразу, и простуда у всех сразу, и снова понос. И каждое утро они завтракают вместе, втроем, или вчетвером, или впятером, каждый вечер они засыпают рядом с человеком, прижавшись к человеку, каждую ночь их будит ребенок, потому что он хочет спать в их кровати, ребенок, которого они обнимают, их собственный ребенок.

В моей жизни все так же, как и пять лет назад или десять, квартира чуть попросторнее, зарплата чуть повыше, побольше проектов на работе, немного потускневшая кожа, седые волосы, на маскировку которых я выкладываю в парикмахерской по две тысячи крон каждые три месяца. Я засыпаю в одиночестве и просыпаюсь в одиночестве, я в одиночестве иду на работу и в одиночестве возвращаюсь домой, не буду ныть, нельзя становиться нытиком. Но одиночество — это замкнутый круг, и он будет постоянно расширяться, пока не появится хлопец, тот, с кем можно использовать замороженные яйцеклетки из банка, но до этого момента может пройти пять лет, и десять, и двадцать, и тридцать точно такой же однообразной жизни.

Но я по-прежнему сижу здесь на стуле с Олеей на руках, не ощущаю никакого душевного волнения, никакого сдвига, поднимается ветер, деревья шумят, я опускаю глаза и вижу тонкую спину Олеи в розовой пижаме и прогоняю маленькое насекомое, опустившееся на ее волосы.

— Можешь завтра тоже мне почитать, — произносит Олея.

— Спасибо, — отвечаю я, бросаю взгляд на Марту в гамаке и шепчу Олее на ухо: — Какая Марта неуклюжая, раз заехала тебе по голове.

Олея хихикает и крутится.

— Так нельзя говорить, — шепчет она.

— Я тебе разрешаю, — шепчу я в ответ, и мы украдкой смотрим на Марту в гамаке.

Она нацепила солнцезащитные очки, и невозможно понять, куда направлен ее взгляд, одну руку она держит на животе. Почему она так часто трогает свой живот, ведь его почти не видно, может, она намеренно использует язык тела беременных, может, сидела и изучала эти движения в «Ютьюбе»: как выгибать спину, как класть ладонь на верхнюю часть живота.

— Мы так говорим, потому что дурачимся, — произношу я.

— Да, — шепчет Олея и зажимает руками рот, чтобы не рассмеяться вслух.

— Вот такими люди становятся, когда у них в животике ребенок, — шепчу я, прижимаю подбородок к шее Олеи и надуваю щеки.

Глаза Олеи широко раскрываются от восторга и ужаса: сделать такое, когда Марта всего в нескольких метрах от нас!

— Марта вот так говорит: «О-о-о, я так устала», — шепчет она.

Я смеюсь.

— Мы не должны так говорить, — подмигиваю я ей.

— О чем это вы там шепчетесь? — спрашивает Марта.

Она снимает очки, как будто почувствовав на себе наши взгляды.

— Просто болтаем, — отвечаю я.

— Олее пора ложиться. — Марта свешивает ноги с гамака. На ней красивые сандалии, у меня появляется желание примерить их и посмотреть, подойдут ли они мне. — Ты идешь, Олея?

— Я не хочу ложиться, — хнычет Олея.

— Нет, никаких отговорок, — говорит Марта. — У нас был договор: вы немного почитаете, а потом в кровать.

— Пусть Ида пойдет со мной. — Олея держит меня за руку и машет взад-вперед как маятник.

Марта разводит руками и переводит взгляд с Олеи на меня:

— Вот как. Пойдешь?

— Конечно. Ты и я, Олея?

— Да!

— Вы вдвоем, вот как, — говорит Марта.

Маленькая кровать Олеи стоит вплотную к стене, разделяющей наши с ней комнаты. На ней спала Марта в детстве. Перед тем как лечь, Олея просто обязана показать мне все свои книги, всех игрушечных зверюшек и все наряды, она забирается на стул и слезает с него, роется в комоде. Кристоффер просовывает голову в дверь и говорит: «Довольно баловаться».