Взрыв

Камушкин встал и взял пальто.

— Ладно, я пошел. К удивлению, поговорили мы с тобой хорошо, все точки на места поставили. Даже не ожидал, что так мирно получится. А ты держи меня в курсе, как у вас дела с Мациевичем пойдут. Все-таки начальник мой, да и тебе я добра желаю — интересно, чем закончится.

— Не беспокойся, скрываться не буду, — пообещала она, провожая его до двери. — Решусь, наконец, в него влюбиться, вся шахта мигом об этом узнает.

7

Маша принесла Мациевичу новую сводку. Он склонился над нею, молча барабанил пальцами по столу. Она заскучала — в этом кабинете приходилось сидеть, как в засаде, не шевелясь и не разговаривая, чтобы не спутать нить размышлений главного инженера.

— Прекрасно, — сказал наконец Мациевич, — великолепно, сразу видно, в чем существо наших сегодняшних затруднений. Но этого недостаточно, Мария Павловна, придется вам еще потрудиться.

Новое задание было сложно, целая исследовательская работа. Мациевич требовал, чтобы точно такие же сводки были составлены не только по текущему месяцу, но и по прошлым, за два года сразу. Метан появился четыре месяца назад, нужно проверить, как шла работа до его появления, — это даст возможность установить его влияние на производительность труда.

— И очень прошу ни на что другое не отвлекаться, — предупредил главный инженер. — Для меня сейчас нет ничего важнее этой вашей работы.

Маша трудилась усердно, но материал был обширен, только через неделю она сумела все закончить. Теперь это была целая ведомость — месяцы, участки, количество рабочих, тонны выданного угля. Маша принесла и вычерченную ею кривую производительности труда, это было уже сверх задания. Кривая была странная — то опускалась вниз, то взлетала, люди работали неровно, это было видно с первого взгляда.

— Как вы думаете, почему скачет производительность? — спросил Мациевич после долгого молчания.

— Не знаю, — ответила Маша. Это был теперь ее обычный ответ в разговорах с главным инженером — тот задавал ей слишком трудные вопросы. Но он не сердился на ее незнание. Он словно гордился тем, что все это так сложно.

— А я знаю, — объявил Мациевич, рассматривая кривую. — И то, что я узнал это из ваших данных, является самым тяжким обвинением против Симака и всех, кто ему подыгрывает.

В этот день главный инженер не пошел на планерку, ее проводил Озеров. Это был редкий случай: аккуратный Мациевич никогда не пренебрегал своими обязанностями. В его кабинет входили только по вызову — работники ОТК, лаборатории, горноспасательной станции. Не одна Маша получала от него задания, все приносили затребованные от них данные, целые сводки. Мациевич рисовал новые кривые рядом с кривой Маши. Потом он несколько дней сидел над докладом, обдумывал каждое слово, старался весь доклад уложить на одной странице — было нелегко писать так сжато.

— Гавриил Андреевич, — позвонил он Озерову, когда работа была закончена. — Задержись сегодня на часок, нужно посоветоваться без посторонних.

Озерову главный инженер без объяснений положил на стол все выведенные кривые. Спокойный директор шахты не удержался от восклицания.

— Здорово, — сказал он. — Значит, до появления рудничного газа производительность была как производительность, а после сразу скакнула вниз и только временами поднимается на короткий срок. Выходит, прав Симак — боятся люди шахты.

Мациевич нахмурился.

— Я прав, Гавриил Андреевич, а не Симак — неужели ты этого не видишь? То, что рабочие боялись вначале работы в плохо оборудованной по газовому режиму шахте, понятно и без Симака, мы сами с тобой боялись за них, вспомни. Но все опасные горизонты давно обеспечены нужными механизмами, а люди все боятся. Почему, я спрашиваю? Обрати внимание на эти подъемы производительности. Они совпадают с окончаниями отдельных узлов переоборудования. Вот весь стовосьмидесятый горизонт перевели на взрывобезопасные механизмы — сразу по всей шахте увеличивается выработка. Почему она потом падает? Вот восьмой квершлаг, вот штольня «Западная», вот вторая откаточная — везде взлет и снова падение. Это цифры, Гавриил Андреевич, не разговоры, не соображения — безжалостные цифры. И они, цифры эти, свидетельствуют об одном — народ сперва успокаивается, работает нормально, потом опять ползут страшные слухи, и руки у людей опускаются. Не газ, а зловещая атмосфера темных слухов отравляет нашу шахту. Симак ходит по общежитиям, каждый день спускается в шахту, беседует с шахтерами, он, конечно, знает, чем они дышат, я этого ни одной минуты не отрицал. Но я и без его разговоров с людьми знаю обо всех их опасениях — вот они в виде кривой изображены. Теперь я тебя как директора спрашиваю: переоборудование верхних, вполне безопасных горизонтов продлится еще год, неужели весь этот год мы будем работать в подобной невыносимой обстановке? Почему не борются со слухами, не разъясняют шахтерам нелепости их опасений? Почему мы, инженеры, должны строить свою работу в зависимости от каких-то обывательских соображений, — ах, где-то газ, ах, страшно, ах, как бы чего не вышло? Реконструкцию шахты ты ведь не ускоришь на этом основании, это не технический аргумент, к нему в министерстве не прислушиваются.

— Каков же твой вывод, Владислав Иванович? — спросил Озеров после долгого молчания.

— Тот же, Гавриил Андреевич, ты его знаешь. Нам собираются дать новую партию рабочих. Я решительно возражаю против этого. Новые рабочие попадут в ту же атмосферу, в которой живут и старые.

Он положил перед Озеровым свой доклад.

— Прочти. Это рапорт Пинегину. Я настаиваю на проведении широкой разъяснительной кампании среди рабочих. Возглавить ее может только партийная организация. Если Симак неспособен справиться с таким делом, пусть присылают нам другого партийного вожака.

Озеров усмехнулся и покачал головой.

— Крепенько, крепенько! Ты, надеюсь, понимаешь, что я такого рапорта подписать не могу. Это уж твоя сфера — техническая сторона производства. С остальными причинами, как несущественными, ты можешь и не считаться. Но я, как и Симак, должен учитывать настроение рабочих.

— Учитывать ты должен. Но ты, как и Симак, обязан бороться с вредными и бессмысленными настроениями, а не поддаваться им — вот о чем предмет спора, — настойчиво продолжал Мациевич. — Ладно, я не собираюсь тебя переубеждать, ты так же, как и я, понимаешь обоснованность моих слов. Ты привык лавировать, сглаживать наши трения с Симаком — напрасно, между прочим. Ставлю тебя в известность, что этот рапорт я отправлю Пинегину за одной своей подписью. Вероятно, закончим наш спор у него в кабинете.

Мациевич возвратился к себе и аккуратно запечатал рапорт в конверт — завтра утром он уйдет по назначению. Некоторое время главный инженер прохаживался по коврику, сумрачно раздумывая. Он не страшился предстоящего открытого столкновения с Симаком — все серьезные аргументы на его стороне, чего ему страшиться? Его возмущала бессмысленность того, что происходило на шахте. Он должен вести техническую реконструкцию, внедрять новые высокопроизводительные механизмы, обеспечивать реальную безопасность людей, а его заставляют погружаться в темный хаос слухов и сплетен. Уже одно то, что никто ни на одном собрании не осмеливается встать и открыто перед всеми признаться: «Боюсь!», — уже одно это показывает, какова цена охватившему всю шахту, как болезнь, нездоровому настроению. Когда агрегат плохо работает, об этом агрегате всюду кричат, не стесняются кулаком по столу стукнуть — уверены в своей правоте. А тут понимают, что это трусость, сами ее стыдятся — как же можно им, руководителям, знающим реальное положение вещей, считаться с трусостью, как с чем-то разумным?

Плохое настроение затягивало Мациевича, как паутина. У него был верный способ лечения от этой часто нападавшей на него хвори — плохого настроения. Он включил приемник, стал ловить музыку. Но Москва в этот день передавала только беседы, скучный голос бубнил о посещаемости каких-то собраний. Мациевич с досадой повернул регулятор.

8

Пинегин с неодобрением слушал дипломатическую речь Озерова — директор шахты умело сглаживал острые углы, он знал, что на этом совещании их будут ругать. Пинегин, невысокий, широкоплечий, вспыльчивый человек, уже начинал раздражаться: всяко можно было держаться в его кабинете — и кричать, и ругаться, и стучать кулаками по столу, — только не дипломатничать. Он грозно хмурился, делая пометки на листе бумаги, сердито поджимал губы. Озеров, много лет работавший с Пинегиным, разбирался в его лице, как в заученной книжной странице. Озеров продолжал свою речь, не отступая от задуманного плана, он лишь прикидывал в уме, долго ли ему еще удастся говорить: Пинегин, выходя из себя, мог прервать любого оратора. Все дело было в том, что Озеров решил пренебречь гневом своего начальника, он не добивался одобрения и похвал — хвалить все равно было не за что, — он стремился восстановить мир и дружную работу на шахте, а не углублять — и так они далеко зашли — личные нелады.