Взятие Вудстока
Шрифт:
В Уайт–Лейке я был лузером, шлимазлом, не знающим покоя тайным геем, живущем в вечном страхе разоблачения. А на Манхэттене я был преуспевающим дизайнером по интерьерам, видным членом НОДИ (Национального общества дизайнеров по интерьерам) и преподавателем Хантер–колледжа. Я входил в авангардистское сообщество дизайнеров, живописцев, фотографов, актеров и писателей, которые формировали вкусы всей Америки. И хотя обычные мужчины и женщины, заполнявшие улицы Хьюстона, Феникса или Пеории, могли этого и не сознавать, практически все, что люди считали модным и определяющим новые тенденции, создавалось либо под влиянием геев – дизайнеров и художников, живших по большей части в Нью–Йорке или Сан–Франциско, – либо непосредственно ими. Даже те тенденции, которые устанавливались
Наша жизненная энергия питала собой каждое художественное и творческое начинание. Возьмите любую сферу искусства – прозу, драматургию, поэзию, живопись, сцену, дизайн – и вы найдете среди тех, кто внес революционный вклад в ее развитие художников–геев. На самом деле, это верно в отношении практически любой значительной сферы человеческой деятельности, включая бизнес и науку. Ирония состоит в том, что при всей любви американцев к достижениям геев, самих этих художников и изобретателей они ненавидели.
История – это рассказ о том, как большинство угнетало меньшинство, то или иное. В Америке середины двадцатого века две худших доли, какие могли выпасть человеку, состояли в том, чтобы родиться либо геем, либо чернокожим, и многие полагали, что быть геем – было хуже.
В 1950–х и 60–х медицина считала гомосексуальность формой душевного расстройства. Психиатры относились к ней как к болезни, которую можно «излечить» с помощью фрейдистского анализа, гипнотерапии или, если все это терпело неудачу, электрошоковых «процедур». Психоаналитикам хотелось уверить нас, что гомосексуальность есть отклонение от нормы, объясняющееся условиями, в которых мы росли, – психическое расстройство, порожденное неправильными отношениями с отцами и матерями. Я соответствовал этим представлениям в совершенстве – как, впрочем, и все мои «нормальные» друзья. На самом–то деле, я не знал ни единого гея или «нормального» человека, чье детство не было так или иначе изгажено. И тем не менее, принадлежность к геям это, как уверяли нас психотерапевты, расстройство, которое может быть «исправлено» должного рода модификациями поведения. Вылечить они никого пока не вылечили, но лечить продолжали.
Существовала также и вера в то, что гомосексуальность – это просто наш выбор, и мы могли бы его контролировать, если бы захотели. Многие из так называемых психотерапевтов и священников считали, что некоторые мужчины и женщины выбирают жизнь гея по причине их врожденной порочности. Она–то и делает для них притягательной порочную жизнь. И эта вера давала карт–бланш разного рода преступлениям на почве ненависти, совершавшимся против людей, чьей единственной виной была сексуальная ориентация, изменить которую они не могли.
Правда же состоит в том, что практически каждый юноша, обнаруживающий в себе гомосексуальность, переживает кризис, который наводит его, среди прочего, и на мысли о самоубийстве. Отвергаемый семьей, друзьями и обществом в целом, он совершенно одинок и всеми ненавидим. И слишком многие из таких молодых людей видят единственный выход в том, чтобы покончить с собой. Из тех же, кто выбирает жизнь, многие пытаются «исправиться». Одни со временем женятся и заводят детей, другие подаются в священники, третьи стараются прожить вообще без секса. Практически все эти попытки «перевоспитания» и «искупления» проваливаются. Как ни старайся, избавиться от своей сексуальной природы невозможно. На самом–то деле, такие старания нередко приводят к поведенческим отклонениям и еще большим страданиям, – и не только того, кто старается, но и других людей тоже.
В конечном счете, мы начинаем понимать, что единственное возможное искупление кроется в нас самих. Но платим мы за это очень высокую цену. «Выходя из укрытия» мы вдруг становимся очень приметными, во всяком случае, в большей, чем прежде, мере. А это обращает нас в легкую добычу – не только
для хулиганья и гомофобов, но и для представителей закона.В 1950–х и 1960–х гомосексуальное поведение стояло вне закона. Нью–йоркские копы расставляли на гомосексуалистов ловушки – в Центральном парке и в других районах города. Переодеваясь в футболки и легкие хлопчатобумажные брюки, из единственного заднего кармана которых свисал яркий носовой платок – эти платки были для геев своего рода кодом, позволявшим отличать пассивного гомосексуалиста от активного, – копы изображали геев. «Эй, чем занимаешься нынче ночью?» – спрашивал такой коп у человека, в котором он заподозрил гея. Когда человек отвечал и подходил к копу, на запястьях его защелкивались наручники, а затем его швыряли в полицейский фургончик и везли в участок. Многие геи добирались туда уже покрытыми кровью и ссадинами, а то и с несколькими сломанными ребрами – благодаря «правосудию», которое вершилось над ними еще по дороге,.
Если вы держали бар или ресторан для геев, то имели дело с рутинными полицейскими облавами. Согласно полиции, существовали законы, запрещавшие людям одного пола танцевать друг с другом. Копы врывались в такое заведение, требовали у присутствовавших, чтобы они показали документы, и довольно часто их конфисковали. Затем они избивали мужчин, переодетых в женское платье, или просто тех, кто казался им чрезмерно женственным, и сажали их на день–два в кутузку, где им приходилось сносить новые надругательства со стороны других заключенных.
Сходных взглядов придерживались и многие работодатели. Если вы работали не на гомосексуалиста, положение ваше становилось шатким с той минуты, как в вас заподозрили гея. Законов, запрещающих сексуальную дискриминацию, в 50–х и 60–х не существовало. Людей увольняли без всяких разговоров по первому же подозрению в гомосексуальности.
Такое отношение полиции, судов и работодателей воспринималось хулиганьем и бандитами как знак молчаливого согласия на то, чтобы они выражали свою гомофобию самыми жестокими способами. Избиения геев происходили сплошь и рядом и принимались как нечто само собой разумеющееся – ничего, практически, преступного в них не усматривали. Страшнее было другое – гомосексуалистов нередко убивали только за то, что они – гомосексуалисты.
У каждого гея имелась собственная история столкновений с насилием, и я исключением не был .
Однажды я вышел с новым знакомым из существовавшего тогда в Гринич–Виллидж геевского бара «У Ленни», и очень скоро мы поняли, что по пятам за нами следует группа хулиганствующих подростков. Мы испугались, прибавили шагу. Впрочем, припуститься бегом мы не решились, потому что не хотели показать им наш страх.
– Куда это вы, пидоры, торопитесь? – спросил один из них, обогнав нас и преградив нам дорогу.
– Куда вы, пидоры, торопитесь? – повторил он, теперь уже с нескрываемой злобой. Мы молчали.
– Какие у тебя часики красивые, педик, – сказал он, обращаясь ко мне. – По–моему, ты их сейчас мне подаришь.
Молодой человек, с которым я вышел из бара, дал деру, понесся по улице, точно трусливая молния, оставив меня одного. Мы с юным бандитом проводили его глазами. Бегун из меня всегда был никудышный и потому я боялся, что хулиганы легко нагонят меня и тогда мне придется еще туже.
– Слушай, бери часы и оставь меня в покое, идет? – предложил я.
– И бумажник давай, пидор, не то я тебе брюхо вспорю, – сказал он, доставая из кармана нож.
Я бросил ему в лицо бумажник и побежал что было мочи. Несся, не оглядываясь, пока не проскочил несколько кварталов и не вылетел на ярко освещенную улицу, где мог бы, если потребуется, нырнуть в какой–нибудь магазин.
Таким был заведенный порядок: геи сдачи не давали. Это считалось неписанным законом. Получив удар, мы подставляли другую щеку – и по причинам вполне практическим. С одной стороны, мы не питали склонности к насилию. С другой, если нас ловили на драке и даже если напавший на кого–то из нас человек увечил его или убивал, ни один суд страны не усматривал в наших действий необходимой самообороны.