Взятие Вудстока
Шрифт:
Переехав на Манхэттен, я вскоре обнаружил, что живу в одном доме с Теннесси, прославленным американским драматургом, автором таких классических пьес, как «Трамвай «Желание»», «Стеклянный зверинец» и «Кошка на раскаленной крыше». Со временем я познакомился с ним, мы провели, делясь своими печалями, немало часов у бассейна нашего дома. Теннесси много пил, особенно после того, как лишился своего давнего любовника Франка Мерло, скончавшегося в начале 60–х. Однако, даже напиваясь, он оставался замечательным рассказчиком, я очень любил слушать его. Как–то раз я столкнулся с ним на Третьей авеню, – он стоял на тротуаре, разговаривая с Труменом Капоте. Я преклонялся перед Капоте, очень
Теннесси познакомил нас, и Трумен сказал:
– Всегда был неравнодушен к высоким, красивым молодым людям. Вы женаты?
– Нет, – улыбнувшись, ответил я.
– О Боже, мне не часто приходится встречать девственников, – сказал он и захихикал. Как я вскоре обнаружил, хихикал Трумен часто. Он походил на питавшегося кокаином Птенчика Твити из мультфильмов. Уникальное сочетание грязного старика и херувима, поселившихся в теле юноши. Меня он просто поразил.
Теннесси предложил зайти в ближайший бар, поболтать. Мы пили и разговаривали о пьесах, книгах и моей девственности. Я пребывал в полном восторге – редко кому выпадает счастье вот так сидеть и пить с двумя гигантами литературы. И не стал говорить им кто я такой – уродливый, толстый выпускник иешивы, выросший в Бенсонхерсте. Собственно, тема эта в нашем разговоре и не возникала.
Спустя несколько недель Теннесси и Трумен постучались в дверь моей квартиры. Впустив их, я мгновенно понял, что оба здорово чем–то накачались – и возможно, всем сразу. Обоих пошатывало, мысли обоих путались. Теннесси дал мне какую–то таблетку: «На–ка, прими, только не звони мне завтра утром, не жалуйся» – сказал он заплетающимся языком. И очень скоро мы трое напрочь забыли о наших горестях – обо всех до единой. Я рассказал им о моем пристрастии к кожаной одежде и склонности к садомазохизму, и Трумену сразу же захотелось увидеть меня в костюме копа. «Хочу наручники посмотреть, – раз за разом повторял он, имитируя детский, тонкий и поскуливающий голосок. – Покажи мне наручники!».
Я переоделся полицейским и предстал перед ними.
– Ты уже слюнки пускаешь, Тру, – сказал Теннесси. – Может, если отсосешь сегодня у копа, у тебя и депрессия пройдет.
И с этими словами он подтолкнул Трумена ко мне.
Трумен упал на колени, расстегнул молнию на моих брюках и проделал сказанное. А потом просто повалился на пол и отключился. Спустя недолгое время мы уже все спали на полу. Проснувшись же, налегли на «Пепси», которой эти двое запили новую порцию таблеток. Я последовать их примеру отказался, понимая, что надо все же и меру знать, однако Теннесси и Трумен принимали наркотики постоянно, – каждый отгонял таким образом депрессию.
Еще через несколько недель я, увидев у бассейна Теннесси, присел с ним рядом. Он выглядел подавленным, и я спросил, что у него стряслось.
– Пишу пьесу, а она ну никак не идет. Ненавижу ее. Уверен, критики живого места на мне не оставят. Я все переписываю ее, переписываю. Выпить не хочешь? – и он протянул мне термос, наполненный смешанным с бренди кофе.
– А как Тру? – спросил я. – В тот раз он еле–еле выбрался из моей квартиры.
– О чем ты? – спросил Теннесси. – Как это Тру попал в твою квартиру?
Из дальнейшего нашего разговора выяснилось, что о случившемся всего несколько недель назад он решительно ничего не помнит. Больше я Трумена Капоте ни разу не видел, а Теннесси через некоторое время переехал куда–то еще. Годы спустя я увидел Теннесси в чикагском театре Гудмена, на
постановке его предпоследней пьесы «Предназначено на слом». Он показался мне мертвецки пьяным, одиноким, подавленным, похожим на какой–то перезрелый, раскисший и расползающийся плод. Я подумал тогда, что долго ему не протянуть – и оказался прав.В то время я не знал многих подробностей жизни двух этих писателей – подробностей, которые хорошо известны сейчас благодаря многочисленным биографиям и фильмам о них. Впрочем, что касалось меня, Теннесси и Трумен страдали от тех же самых недугов, что угрожали разрушить и мою жизнь. Быть геем означало для человека, что где–то в глубине его души, в жизненно важном центре, который представлялся ему самой уязвимой точкой подлинной его личности, крылось едва ли не врожденное ощущение собственной преступности.
В тот период истории жизнь большинства геев, как бы талантливы они ни были, складывалась трагически. И хотя тому могло иметься множество причин с гомосексуальностью никак не связанных, большинство этих людей были лишены возможности найти исцеление или спасение в долгой и прочной любви. А ее альтернатива – промискуитет, ненависть к себе, спиртное и наркотики – хоть и давала недолгое избавление от всех бед, вела, как правило, к саморазрушению, как то и случилось с Теннесси Уильямсом и Труменом Капоте.
Впрочем, неразборчивыми в связях были далеко не все, как не все и кипели от гнева. На самом деле, многие геи и лесбиянки поддерживали долгие, наполненные любовью и преданностью отношения. Многим удавалось преодолеть гомофобию и найти любовь – любовь к себе, и любовь к другому человеку. Однако и эти отношения, какими бы прекрасными они порою ни были, приходилось держать в тайне. И когда один из партнеров заболевал или умирал, тот, кто оставался жить, не имел никаких законных прав на наследство. Любовь гомосексуалистов друг к другу чистой попросту не считалась.
Нас ненавидели за то, что мы казались сексуально привлекательными людям одного с нами пола. Само наше существование считалось никчемным, а иногда и опасным. И слишком многие из нас, в том числе и я, соглашались с приговором, гласившим, что в некотором смысле мы – недочеловеки и потому не имеем полного права жить на свете.
То есть, соглашались до той пятничной ночи июня 1969 года.
Поначалу это была самая обычная ночь – очередная пирушка в баре «Стоунволл Инн». Все шло хорошо примерно до часа двадцати ночи, когда один из барменов вскочил на стойку и закричал: «Эй, копы идут! Быстро разбирайте женщин и танцуйте с ними. Никаких однополых танцев, никаких!», после чего бармены похватали свои деньги и дали деру через заднюю дверь.
Помню, сначала я услышал как где–то в помещении бара разбилась об пол пивная бутылка. А затем из становившегося все более громким бедлама донесся чей–то голос: «Хватит этим свиньям допекать нас! Не пустим их в бар! Хрен им, сегодня мы будем драться!».
Я пришел в ужас. Такого никогда еще не случалось. К облавам мы привыкли – знали их порядок и сопротивления ни в коем случае не оказывали. А тут в воздухе вдруг запахло революцией. Словно какое–то облако возбуждения и ярости опустилось на весь бар, и я ощутил, как во мне разгорается гнев. Я подбежал еще с двумя посетителями к входным дверям, и мы задвинули железные засовы, на которые они запирались изнутри. Следом несколько человек подтащили к ним музыкальный автомат, напрочь заблокировав вход. К ним тут же присоединились и другие, начавшие заваливать двери столами и стульями. Копы были уже снаружи, там сверкали маячки патрульных машин, завывали сирены. Полицейские ломились в двери, грозясь арестовать всех нас, если мы их не впустим.