Взятие. Русь началась с Рюрика, Россия началась со взятия!

– Морока ты моя! – воскликнул мастер, увидев морщившегося и подпрыгивающего на одной ноге внука с зажатой рукой. Молога поискал глазами, нашёл кустики подорожника, сорвал несколько листков. Потом с усилием надорвал подол своей рубахи и резким движением оторвал целую полосу ткани.

– Давай сюда пальцы! Вот так, придержи подорожник, он и кровь остановит и заразу. Вот, замотаем, так. Всё, сейчас пойдём на ужин.

За столом среди стрельцов Сергуля с перевязанной рукой чувствовал себя героем. Стрельцы наяривали деревянными ложками полбу на сале и жареном луке и подбадривали подростка короткими репликами: «После боя подкрепись!», «Сколько татей порубал?», «А недругам крепче досталось?».

– Работать толком сегодня не можешь, так останешься щепу жечь и смолу варить! Это и одной рукой можешь, мешать палкой. Да не обожгись хоть! – скомандовал Молога внуку.

– А ты, деда, куда? – пробурчал, доедая кашу, Сергуля.

– Мы с Костей-плотником и его бригадой до зимника. Помнишь, где в мороз валили дубраву, где брёвна кромили? Вот отберём нужные для церкви, к темноте вернёмся.

– Ясно! – сказал Сергуля, заныкал себе за пазуху четвертушку черного хлеба и побрёл к плотницкому становищу.

Разогревать котёл со смолой в жаркий апрельский день – занятие простое и скучное. Щепок от плотницкой работы остались целые кучи и занимались они огнём охотно. Тишина, потрескивание костра. В почти летнем мареве с ближайшей кочки взлетел и поднимался жаворонок, стрекоча своими крылышками и заливаясь трелью. В такое время непременно хочется квасу или сбитня и просто посидеть, побездельничать. Сергуля поднял большой деревянный ковшик, поперекладывал из руки в руку, понял, что перевязанной рукой тоже можно его держать и пошёл к бочке с питьём. Пошёл и остолбенел: у бочки стоял узкоглазый невысокий и весь обросший человек с кривой саблей за поясом и с луком через плечо. Из-за сарая вышли ещё четверо таких же, может только менее узкоглазых и не таких чёрных. Казанцы? В глаза Сергуле бросились одинаковые сапоги незваных гостей: с загнутыми вверх носами, каблуками и шпорами. Вероятно, их лошади были привязаны где-то неподалёку.

– Якши, якши. Хороший… – проговорил слащаво первый. – Все ушёл, дааа? Один остался, дааа? С нами ехать будешь, всё показать, дорога показать. Будешь хорошо – живой будешь. Тихо, тихо!

В памяти у Сергули были ещё остры воспоминания о зимних приключениях на Свияге.

– Щас сломится! – совсем без акцента сказал один из и стал заходить Сергуле за спину.

– Он хороший, он не бежать! – с уверенной улыбкой сказал первый и начал сворачивать узел на верёвке. «Ещё мгновение и будет поздно!» – кольнуло Сергулю в мозг, он кинул в первого ковш – тот, конечно, уклонился – и рванул что есть мочи вниз, по склону, к лесу. «Казанцы» кинулись следом. Кобелёк Стрижок, лежавший до этого как распластанный на солнце коврик, вскочил и с лаем кинулся за Сергулей. Ответили собаки и из Алтыново, поднимался шум. Один из «казанцев» почти настиг несущегося во весь опор мальчишку, остальные трое бежали по краям, не давая увильнуть. Откуда Сергуля взял такой приём – сам не знал, да только добежав до ручья, он не стал прыгать, а сложился и сел, втянув голову. Бегущий за ним попятам пнул мальчика в спину и перелетел его верхом, ломая камыши, плюхнулся в ручей. Остальные прыгнули на другой, топкий бережок ручья, провалились в вязкую, дурно пахнущую смесь песка с тиной. Пока нападающие с хлюпанием вытаскивали сапоги, а упавший вставал и выбирался из ручья, Сергуля бежал что есть силы в обратном направлении. Боль от удара в спину, порезанные утром пальцы – всё это было забыто и не важно. Прижатая за зиму снегом уже подсохшая прошлогодняя трава придавала движениям пружинистости, и преследователи были не близко. Вдруг откуда-то из-за куста выскочил радостный Стрижок, виляя хвостом и тявкая, он вцепился Сергуле в штанину и стал её трепать и тянуть.

– Этого не хватало! Гадская псина! Отстань! Забью ремнём! – мальчик отчаянно дёргал ногой, но пёс и не думал отцепляться – для него это была игра. Пытаясь двигаться дальше, Сергуля с ужасом увидел, как расстояние между ним и «казанцами» сокращается, он даже разглядел наглую ухмылку того, кого обнаружил первым. А тот, первый, остановился, снял лук и стал целить в мальчика. Сергуля прекрасно понимал, что обнаружил лазутчиков, и оставлять его живым они не будут. Первая стрела прошла мимо вдаль. Вторая легла уже на тетиву, когда в лицо стреляющего врезался топор.

– Чё за дело? А ну сюда-аа! Поганые! – это двое ростовских подмастерий неподалёку распиливали бревно, услышали шум и кинулись на помощь мальчику. «Казанцы» выхватили сабли, плотники взялись за топоры и сошлись трое на двое, потому как один из лазутчиков лежал согнувшись, обхватив обеими руками щёку и подбородок и выл. «Казанцы» неплохо владели саблями, но ростовчане со своими топорами будто родились и ничуть не уступали в бою. Сергуля старался тоже участвовать. Сначала кинул в одного из врагов свой топор. Тот парировал саблей. Потом бросил камень, потом ещё. На звук ударов железо об железо с разных сторон подбегали ещё мастера и рабочие, кто с топором, кто с лопатой или дубиной. Отступать «казанцам» было уже невозможно. Встав спина к спине вокруг раненого, с саблями в левой руке и кинжалами в правой, они отбивались по кругу умело. Но большинство рабочего люда стало уже настолько подавляющим, что обороняющихся сначала забили длинными шестами и закидали всем, что попалось под руку, а потом просто смяли. Пешие стрельцы Василия вместе с командиром подоспели только чтобы спасти их от слишком скорого самосуда и оттащить особо рьяно пинавших, но это не удавалось.

– Забить басурман! Они опять по деревням прошлись! Полон наших ведут! – рабочие весь свой генетически накопленный ужас перед пришельцами с Востока пытались вылить на этих четверых.

– Всем по местам! – рявкнул подъехавший на подводе Александр Иванович так, что запряжённая лошадка присела и завертела ушами. – Кто разрешил работу бросить? Собрали топоры и пилы и на леса! Давай, давай! Все, и ростовские тоже, на работу. Сюда, к Олику-ручью. Мои волокут брёвна, ростовская ватага – доски пилить будет. Ширину-толщину… Костя где? Константин-плотник укажет. Я на рассвете размечу и за тря дня должна быть церковь.

Направив всех по делам, мастер быстро навёл порядок. Теперь дело было за Василием.

– Ты и ты за мной пойдёте к парому. Там на подводы и в Углич. – указал он двум ростовским мужикам, которые первыми вступили в схватку. – Этих… – он показал на избитых «казанцев» – вязать руки за спину и рогатками по двое! Через короткое время цепочка людей потянулась вниз, к реке.

А дедушка и внук присели на толстое бревно. Солнце садилось куда-то за Красную горку, справа кричали чайки над стрелкой Волги и впадающей речки Корожечны. Александр Иванович примял табак в трубке и закурил, неторопливо впуская дымные облачка. Потом раскрыл свою душегрейку и завернул в неё Сергулю, обхватив широко большой и сильной рукой. Сергуля прижался к деду как можно сильнее и не было для него в целом свете никакого более уютного и надёжного убежища. Не было ничего роднее этого запаха табака, уверенного голоса, морщинистых загрубевших рук. Сергуля вдруг вспомнил про хлеб за пазухой, запрятанный туда за обедом.

– Дедуля, ты ел? – спросил он, разворачивая тряпочку. – Бери, ломай!

– Нет, внучонок! Ты сам ломай и ешь. Или пальцы болят? Может тебе разломить?

– Да я кусать буду. Дедуля, а вот куда журавли летят? – высоко в вечереющем небе показалась вереница птиц.

– Это не журавли, это гуси. Слышишь, даже оттуда гаканье такое доходит, а у журавлей клёкот.

– А чего они тут не садятся? Воды полно вокруг.

– Гуси могут дальше на север, у них перья да пух плотные. А на севере может еды им побольше, вот и летят туда. Может до Бела-озера, а может и до самой Свири дотянут.

– А чего они не клином летят, как журавли?

– Гуси тоже клином летают, просто вожак устал. Места знакомые, вожак может и передохнуть. Идут вереницей, или ещё косяком называют. Ломаной такой линией, чтобы каждого видно было и никто не отстал, не пропал.

– Деда, а вот где ты родился это… это где?

– Куда солнышко садится там и родился. В Тверских местах Там речка, где можно острогой ткнуть в воду и сразу пару рыб вытащить. Хорошие места, богатые, сытные!

– А мне милее наше Напрудное, Неглинка, Москва-город. Это, наверное, потому, что я там родился, да?

– Да и я прикипел к Напрудному, а ты и вовсе ничего не видел, кроме него. Хотя теперь видел! – поправился Александр Иванович.

– Да, видел уж почти всю Русскую землю, и Казанскую видел. А вот ты, деда, расскажи, как я родился?

– Ну как все, от мамки. Ходим же с тобой на кладбище, мама твоя – моя дочь Елена и бабушка Нюра там лежат. Всё знаешь сам! – сказал Молога и уставился немигающими глазами на ближайший ивовый куст, будто увидел в нём что-то невероятно страшное.

– И папку моего тоже крымцы убили, когда напали, да?