Я буду рядом

Сестра успокаивала, что бабушка вот-вот придет, и не меньше меня хотела этого. Вдруг она подошла к запертой входной двери дома, и, хотя мы знали, что внутри ее нет, она крикнула: «Бабуля!» – и принялась колотить в дверь. Я подошла и тоже стала кричать. Выбившись из сил, мы прислонились к двери и принялись придумывать, что мы попросим у бабушки, когда она, наконец, вернется. У бабушки было много дорогой посуды из желтой меди. Она как-то рассказала нам, что в деревне на севере, где она когда-то жила, важным гостям подавали еду в медных мисках, с медными ложками и палочками. Бабушка готовила для нас из круглых клецек с разными начинками пьёнсу – самое вкусное блюдо на свете.

– А что такое пьёнсу?

– Так называли клецки в тех местах, где прошло ее детство. Их варили в говяжьем бульоне. Мы с сестрой сидели у запертой двери и перечисляли все, что попросили бы бабушку приготовить для нас. Не только пьёнсу, но и свинину на пару с кимчи, и суп с круглыми рисовыми пирожками, и еще клецки, тушенные с бобовой пастой, – все эти вкусности бабушка готовила, когда мы приезжали на зимние каникулы. Мы перечислили уже пятьдесят различных блюд, но бабушка все не приходила. Я продолжала хныкать: «Хочу есть, хочу есть, хочу есть». Но чем больше я жаловалась, тем сильнее мучилась от голода. Сестра ничего не могла сделать и лишь говорила: «Она вот-вот придет». Тогда я спросила: «А что, если она никогда не придет?» Сестра хотела успокоить меня: «Почему она не придет? Просто она где-то задержалась». Я совсем упала духом и заявила: «Она могла отправиться в путешествие» – и перечислила причины, по которым бабушка могла не вернуться домой. Сестра снова принялась стучать в дверь. А я подумала, что внутри наверняка много еды, и от этого мое желание попасть в дом еще больше усилилось. Чем дольше мы смотрели на запертую дверь, тем настойчивее становилась мысль: бабушка не вернется. Раньше я никогда не видела на двери такого замка. Когда я спросила: «А что, если она уехала куда-нибудь далеко и вернется только через несколько дней?», сестра встала.

Сестра принялась искать длинный, тонкий и достаточно крепкий предмет, чтобы вставить в замок на входной двери. Но ничего не подходило. Солнце садилось, мы ужасно хотели есть и начали терять остатки самообладания, затем сосредоточились на том, как открыть замок. Мы ломали головы в поисках чего-нибудь острого. Хурма, сливы и вишни безмолвно наблюдали, как мы носимся по двору. Мы вытоптали все петушиные гребешки [11] . Сестра обнаружила в сарае бабушкин деревянный ящик с инструментами и, согнувшись под его тяжестью, охая, приволокла ящик к двери. К тому времени солнце уже почти скрылось за горизонтом. Мы уселись на корточки перед дверью и принялись ковырять в замке чем попало. Но ничего не получалось.

11

Петушиный гребешок – цветок, получивший свое название из-за сходства по форме с петушиным гребнем.

Телефон умолк. Даже фортепианная музыка стихла. В комнате повисла тишина. Я приподняла голову и уставилась в окно. По-прежнему темные тени лилий колыхались на стекле. Эмили прежде сидела на подоконнике и наблюдала за мечущимися на ветру тенями, а теперь куда-то ушла. В комнате было слишком тихо, и я принялась искать глазами кошку. Миру, вероятно, провела в этой комнате множество ночей, как и я сейчас, в поисках своей кошки.

– Что бы мы ни делали с замком, он не поддавался, словно запертая дверь сначала требовала от нас принесения какой-нибудь жертвы. Мы разочарованно смотрели на ящик с инструментами. Ранее аккуратно разложенные инструменты теперь в беспорядке валялись по всему двору. Сестра сказала, что ей надо в туалет, и направилась к сливе. И хотя она очень любила бабушкин дом, все-таки терпеть не могла пользоваться туалетом во дворе. Когда ей надо было в ванную, она заставляла кого-нибудь из нас караулить под дверью. Иногда она даже кричала: «Бабуля!» или «Миру!» и убеждалась, что мы еще там. А мы обычно отвечали: «Я здесь!», а она: «Стой на месте и никуда не уходи». Меня смешило – старшая сестра предпочитает справлять нужду под деревом, а не пользоваться туалетом, если в доме никого нет. И я сказала себе: «Юнни — цыпленок», а затем вытащила из ящика с инструментами шило с ручкой и воткнула в замок. Я подумала, как было бы здорово открыть замок до возвращения сестры. И я начала напевать: «Открывайся, открывайся, открывайся…» Но если даже сестра не смогла открыть замок, как это получилось бы у меня? Я некоторое время боролась с замком, а затем рассвирепела и изо всех сил швырнула шило о землю. Сестра окликнула меня из-под сливы, где стояла и держала руками белую юбку, явно готовясь к танцу. Вот она высоко красиво прыгнула и грациозно опустилась на землю. Казалось, она двигается в такт музыке.

– А дальше?

– «Миру! Что Фокин [12] сказал Павловой? Фокин специально ставил для нее балетный номер „Умирающий лебедь“». Она всегда так делилась со мной знаниями, которые почерпнула из своих книг о балете. Она рассказывала мне интересные истории, а позже проверяла, запомнила ли я их. Она, например, могла спросить меня: «Кто сказал, что все песни можно использовать в балете?», словно на экзамене. Я часто не могла ответить на ее вопросы. Но иногда радостно говорила: «Джордж Баланчин!» [13] , и она гладила меня по голове. Вот так мы говорили о балете. Знаешь, в некоторых спектаклях перед началом солисты выходят на сцену и исполняют короткий танец, словно стараясь ввести зрителя во вкус? Моя сестра выполняла пируэты под сливой, она была без пуантов, но сделала несколько легких па и снова позвала меня: «Миру! Я спросила тебя, что Фокин сказал Павловой?» – «Ты – лебедь». Для сестры эти слова были любимыми: «Ты – лебедь». После моего ответа сестра тихо и легко опустилась на землю, изобразила, как лебедь в последний раз складывает крылья. Я не могла отвести глаз от изумительно красивой позы сестры. Она и в самом деле была похожа на лебедя, тихо угасающего на земле. Мы смотрели по телевизору этот балетный номер в исполнении Павловой, и этот танец появился задолго до нашего рождения. У пленки было плохое качество, на экране мелькали сотни помех, как подтеки дождя на стекле. После этого просмотра сестра долго плакала. Я задремала и, проснувшись, обнаружила – сестра сидит на полу около кровати, словно лебедь со сложенными крыльями. А сейчас, когда я увидела ее распростертое тело под сливой, то разразилась слезами. И она была так прекрасна! Мне вдруг показалось, что она уже никогда не поднимется. От моих рыданий сестра расправила свои «лебяжьи крылья» и полетела ко мне. «Что случилось? Что не так?» – спрашивала она меня, а за спиной у нее клубилась ночная темнота. Сестра продолжала спрашивать, почему плачу, но я ничего не могла ответить и не могла успокоиться. Я как будто физически ощутила – в тот вечер сестра танцует в последний раз. Я чувствовала тревогу и тоску. Мне было страшно и грустно, но я не понимала причины. Я не переставала плакать, и сестра снова подошла к двери, чтобы попытаться открыть ее. Она ухватилась за висячий замок и упала на колени. Внезапно меня горячо пронзил ужасный вопль сестры: «Юнни!» Почему-то вспыхнуло ощущение – лечу в пропасть. Я ринулась к сестре и увидела – она зажимает коленку. Шило, которое я в ярости отшвырнула от себя, застряло между половицами крыльца, его металлический стержень остро торчал вверх. Шило вонзилось прямо в колено моей сестре. Через мгновение она упала лицом вниз. В тот момент я почти задохнулась!

12

Михаил Фокин – русский артист балета, балетмейстер, педагог.

13

Джордж Баланчин – выдающийся хореограф, настоящее имя – Георгий Мелитонович Баланчивадзе. Начинал карьеру под руководством Дягилева.

До этой минуты Эмили нигде не было видно, а тут она внезапно взобралась к нам по лестнице. А еще резко раздался телефонный звонок и вскоре умолк. Свеча догорела. Эмили уже устроилась на подушке Миру. В комнате снова воцарилась тишина.

– Больше моя сестра никогда не танцевала.

Сколько еще будет в жизни моментов, подобных этому, когда слова не имеют абсолютно никакого значения? Возможно, взросление и духовное становление и означает постепенное прохождение через множество таких вот безмолвных моментов. Я села на постели и вглядывалась в темноте в лицо Миру. Одной рукой она гладила шею Эмили, а другую положила себе на лоб. Я взяла ее руку со лба, сжала и почувствовала тепло этой сморщенной ладони.

– Тебе тяжело это слушать, правда, Чон Юн?

Я не знала, что ей ответить.

– Юн Миру!

– Да.

– Расскажи свою историю до конца. Не держи это в себе.

– Ты уверена, что все в порядке?

– Поделись со мной.

– Почему?

– Потому что теперь мы вместе.

Я взглянула на другую ее ладонь, ласкающую шею Эмили в темноте. Поможет ли мое дружеское участие залечить ее раны? Она все равно не сможет забыть прошлое, но я надеялась – Миру сумеет оставить произошедшее у себя за спиной. Я хотела, чтобы она отступила от этих потускневших шрамов и сделала шаг навстречу чему-то новому.

Эмили безмолвно лежала на подушке Миру.

– Это история моего детства. Тот летний день в доме бабушки навсегда отпечатался в моей памяти. Вероятно, мне было бы легче справиться с болью, если бы сестра ненавидела меня за то происшествие. Но она никогда об этом со мной не говорила. Ни разу с того самого дня. Пока сестра лежала в больнице, я в одиночестве наблюдала, как однажды из нашего дома вынесли балетный станок. Казалось, все вокруг забыли о несчастье. Никто больше не поднимал эту тему – ни бабушка, ни родители, ни сестра. И я тоже молчала. Я уже не помню, когда бабушка наконец появилась. Я лишь помню – увидев мою сестру на земле, она побежала в ближайшую деревню на другой стороне горы. А затем молодой человек из той деревни приехал на тракторе и отвез их в больницу. Все это время шило торчало из колена сестры… Когда бабушка умерла, ее дом достался мне по наследству. Она хотела, чтобы я присматривала за домом. Там повсюду чувствуется рука моей бабушки. Когда мы были маленькими, она посадила во дворе точно такие же деревья, какие росли в ее родной деревне на севере. Если бы не тот несчастный случай, я бы очень любила этот дом. Бабушка своими руками сшила все одеяла и покрывала на швейной машине и посадила во дворе цветы, распускающиеся по очереди большую часть года. Эти цветы напоминали ей дикие цветы с севера, дней ее юности. В ее саду постоянно цвели, увядали, а затем снова расцветали какие-то незнакомые нам цветы. А теперь за домом некому ухаживать, и там все, вероятно, пришло в запустение.

– Когда-нибудь нам надо туда съездить. – Я произнесла эти слова с той же интонацией, с какой Миру предложила нам когда-нибудь съездить в Базель и посмотреть картину Бёклина. Мне показалось, что это «когда-нибудь» нашло обратную дорогу ко мне. Данное слово впервые сорвалось с моих губ, когда я потеряла маму, но до этого я часто повторяла его по всякому поводу. «Когда-нибудь». Порой лишь оно приносило мне утешение. Когда мама поняла, что умирает, она решила отправить меня в город к двоюродной сестре. А я хотела остаться с мамой. Она отчаянно не хотела, чтобы я видела ее страдания и борьбу с болезнью, а я так же отчаянно хотела быть рядом с ней. Но я должна была подчиниться. Она и так уже потратила слишком много времени, убеждая меня уехать. Я должна была уехать, чтобы она начала получать настоящую помощь. В день отъезда я сказала больной маме: «Когда-нибудь, мама». Слово повторялось в моей памяти бесчисленное множество раз. И даже когда у мамы на голове не осталось ни единой пряди волос, я могла поддержать ее: «Когда-нибудь, мама». Но моя мечта о мамином выздоровлении и возвращении к нормальной жизни так никогда и не сбылась. После я отказалась от этого «когда-нибудь». Оно полностью потеряло для меня смысл. Это были всего лишь обычные слова, не умеющие что-либо изменить. И еще у меня появилась привычка прятать горькую улыбку, закусывать губу, хмурить лоб и гулять в одиночестве, чтобы успокоиться.

– Ты и в самом деле имела это в виду? – спросила Миру.

– Имела в виду что?

– Что когда-нибудь нам надо съездить в дом моей бабушки?

– Да… когда-нибудь. – У меня возникло непреодолимое желание непременно сдержать это обещание.

– Настанет ли этот день? – Миру говорила так, будто прочитала мои мысли.

– Непременно настанет, если будем об этом помнить, – ответила я.

– Если мы будем об этом помнить?

Меня вдруг охватила грусть, я села рядом с ней и предложила:

– Давай и Эмили возьмем с собой.

– И Мен Сё, – добавила Миру. А затем, закрыв глаза, она монотонно произнесла: – И профессора Юна.

Мы некоторое время молчали. Неужели они так сблизились, что она предлагала взять его вместе с нами? И словно желая нарушить затянувшееся молчание, Миру добавила:

– И Водопада тоже.

Я расхохоталась. Мы принялись перечислять всех своих знакомых. Я назвала Дэна, хотя Миру никогда его раньше не видела.

– А кто такой Дэн? – спросила она.