Я буду рядом

Крохотные буквы в «когда-нибудь» становились больше и больше, пока не заполонили собой все вокруг.

Как бы мне хотелось когда-нибудь отвести Дэна на второй этаж павильона Кёнхверу. Если бы такой день настал и мы вместе туда поднялись, я рассказала бы ему, чем закончилась та история. Когда смотритель потряс меня за плечо, я выпрямилась и села на деревянном полу, где каким-то образом уснула. В голове должна была мелькнуть мысль: «Где это я?», но вместо этого я подумала: «Почему я здесь?» Но затем вспомнила, как прогуливалась под дождем вокруг пруда с лотосами, увидела табличку «Проход запрещен» и поднялась вверх по лестнице. Я рассказала бы ему, как бесконечно шел дождь, как промокла земля в парке дворца Кенбоккун и как очертания горы Инванг расплывались в тумане. Я рассказала бы ему, что смотритель мрачно посмотрел на меня и принялся ругать, спрашивать, зачем мне понадобилось укладываться спать в помещении, куда посторонним вход воспрещен. И тогда я упала на колени и стала клясться смотрителю, что вымою и натру до блеска весь пол на втором этаже павильона. Я буду приходить каждый день и натирать половицы, пока пол не засияет, как новенький. Смотритель уставился на меня, еще не совсем очнувшуюся от глубокого сна, и вдруг весело расхохотался. Он сказал, что я могу не натирать до блеска пол, потому что сюда без разрешения не приходят посетители, но я не должна забывать о своем обещании. «Если настанет день, когда всем людям разрешат приходить сюда, ты выполнишь свое обещание, правда?» Он повторил свой вопрос, ласково глядя на меня. Но я не успела ответить, он произнес: «Пока ты помнишь о своем обещании, все будет хорошо».

Как много забытых обещаний, о которых я уже и не помню. Исчезнувшие обещания, их я так и не выполнила.

Я опустила ручку на следующую строчку, хотела закончить письмо к Дэну, но потом еще долго сидела за столом, не в силах пошевелиться. Я всего лишь хотела закончить письмо, но почему-то чувствовала, что загоняю себя в угол. Так у последней черты человек вынужден сказать хоть что-то, запинается, с трудом подбирает слова. Я написала: «Хорошо, береги себя», но затем перечеркнула эту строчку. Я написала: «Дэн, будь сильным», но снова все зачеркнула. Я написала: «Еще напишу тебе», но и эти слова вычеркнула. Сквозь перечеркнутые слова моего прощания с другом проступал образ Дэна, одиноко стоящего на морском берегу с печально опущенной головой. Его затылок, кожа на котором казалась темнее, чем на бритой голове, расплывался у меня перед глазами. Моя рука, крепко сжимавшая ручку, вдруг начала потеть. Я закусила губу и зачеркнула слова «Когда-нибудь, Дэн. Когда-нибудь. Я отведу тебя туда». Затем снова написала их. И снова зачеркнула. Я продолжала писать и зачеркивать, а затем снова писать.

Страница превратилась в сплошное чернильное пятно.

– Юн!

Я лежала, уткнувшись лицом в стол, как вдруг услышала – кто-то окликает меня. Я подняла голову с заляпанного пятнами блокнота и прислушалась к звукам, доносящимся из-за закрытой двери.

– Юн!

Это была моя двоюродная сестра. Я встала и открыла дверь. При виде меня веснушчатое лицо двоюродной сестры, которая была уже на девятом месяце беременности, расцвело от радости. В руке она держала пластмассовый лоток с кимчи.

– Почему ты не подходила к телефону? – спросила она.

– А разве телефон звонил?

Она отнесла кимчи на кухню и взглянула на меня:

– Твой отец сказал, что уже пытался дозвониться до тебя сегодня утром.

– Сегодня утром?

Двоюродная сестра была дочерью сестры моей мамы. Отец звонил ей и расспрашивал обо мне. Именно он позвонил мне рано утром полгода назад, чтобы рассказать о Дэне. Он сказал, что будет лучше, если я узнаю эту новость от него, а не от кого-то другого. Думаю, он до сих пор каждый день ходит на мамину могилу на рассвете и на закате. Когда устанавливается холодная погода, он закутывает соломой ствол мирта на маминой могиле, чтобы уберечь от морозов, а весной первым делом убирает солому. Дерево широко раскинуло свои ветви над маминой могилой, в дождливые дни ветви защищают ее от непогоды, а в солнечные – от палящего зноя. Казалось, что мирт не пересаживали со двора и он с самого начала так здесь и рос.

– Твой отец попросил меня приехать и проверить, все ли у тебя в порядке. Еще позавчера он пытался до тебя дозвониться, но так и не смог. Знаешь, в котором часу он мне сегодня звонил?

– Нет.

– В шесть утра. Судя по всему, он глаз не сомкнул, ведь ты вчера весь день не подходила к телефону. Почему ты не берешь трубку?

– Я не слышала звонков.

– И я тоже несколько раз тебе звонила.

Я бросила взгляд на телефон. Тот самый аппарат, который отец специально привез из дома, чтобы звонить и узнавать, как идут мои дела в городе.

– Может, он отключен? – спросила сестра и потрогала телефонный провод. – По-моему, все в порядке. Почему же ты не слышала звонков?

После того дождливого воскресенья во дворце Кёнбоккун я несколько дней не выходила из комнаты. Когда мне стало совсем невмоготу сидеть взаперти, я выбралась на крышу и смотрела на город. Я долго разглядывала сияющую огнями на прежнем месте телебашню Намсан как некий символ. Когда я в последний раз выходила из дома? Я вспомнила, в тот день я отправилась на учебу, как обычно, туго затянув шнурки и пройдя пешком всю дорогу до университета. Там я узнала новость о профессоре Юне. Я кинулась искать Мен Сё, который почти не появлялся на занятиях с тех пор, как присоединился к участникам голодовки, устроившимся напротив собора на Мендон. Я рассказала ему, что профессор Юн написал письмо с отказом от должности преподавателя в университете. Он добровольно ушел с работы, заявил, что не может продолжать преподавать из-за того, что многих его учеников исключили из университета по недопустимым причинам. Казалось, Мен Сё ничуть не удивился. И даже когда я протянула ему копию написанного профессором Юном письма со словами: «Моим студентам», Мен Сё спокойно взял его и сказал: «Теперь Миру наверняка перестанет ходить на занятия». И тут я сообщила ему, что профессор Юн уезжает из города и собирается поселиться в сельской местности, а Мен Сё ответил: «Похоже, так и будет», словно уже все знал заранее. И действительно, как только лекции профессора Юна исключили из программы, Миру перестала приходить в университет. После продажи дома, в котором мы жили несколько дней втроем и еще с Дэном, она время от времени заходила ко мне в гости, опиралась на бетонное заграждение на крыше и смотрела на дом. Вероятно, она ходила туда, ведь однажды мрачно обмолвилась, что они приводят дом в порядок. В доме появились новые жильцы, и теперь по вечерам в его окнах горел свет. Миру сказала: «Надеюсь, они счастливы в нем». Я удивилась таким словам Миру, которая горячо спорила и ругалась с родителями из-за продажи дома. Я посмотрела на ее лицо, освещенное огнями ночного города. Миру с серьезным видом поинтересовалась: «Как поживает Дэн?» – я ответила: «Наверное, у него все хорошо».

– Юн! С тобой все в порядке? – снова спросила меня двоюродная сестра, заметив мой пристальный взгляд на телефон. – С тобой все в порядке?

С момента нашей последней встречи веснушки усыпали все ее прежде белокожее лицо. Мой взгляд упал на ее огромный живот.

– Я стала огромной, правда? – Она улыбнулась и положила руки на живот. – Говорят, если живот так выпирает, значит, будет девочка.

Она обхватила руками свой выпуклый живот. В ней говорил инстинкт будущей матери, стремящийся защитить свое еще не рожденное дитя. Я не могла поверить, что она поднялась ко мне в комнату по многочисленным ступенькам лестницы, неся с собой кимчи, придерживая свой огромный живот и сверкая веснушками, разбросанными по всему лицу.

– Вероятно, я крепко спала.

– Но ты даже не слышала телефонный звонок?

– Вчера я много гуляла.

На самом деле я все это время сидела дома, но не знала, что ей ответить.

– Ты по-прежнему гуляешь по городу? – Она выглядела встревоженной. – Тебе следует позвонить отцу.

Я не помнила, чтобы прошлой ночью в моей комнате звонил телефон, не слышала даже, как утром звонила двоюродная сестра. Уснула за столом, пытаясь написать запоздалый ответ на письмо Дэна.

Отцу я тут же позвонила, прижала телефонную трубку к уху, одной рукой набрала номер, а другой захлопнула блокнот, в котором только что писала письмо Дэну. Черные строчки расплывались у меня перед глазами. Письма от Дэна рассыпались по полу. Сестра собрала их и положила на стол в тот самый момент, когда отец взял трубку. Обхватив живот руками, сестра не сводила глаз с писем, которые только что собрала.

– Папа, со мной все в порядке. Наверное, прошлой ночью я просто крепко спала и потому не услышала звонок. А как ты?

– У меня тоже все хорошо.

Голос отца отдавался в моем сердце как колокольчик. Никогда бы не подумала, что такие простые слова способны вызывать столь сильные эмоции. Если бы только Миру, снова куда-то пропавшая, просто позвонила бы мне и сказала, что у нее все хорошо. Прижимая трубку к уху, я слушала дыхание отца. Если бы только я могла услышать эти простые слова «у меня все хорошо» и от Дэна тоже.

– Юн.

– Что?

– Если у тебя какие-то проблемы, просто приезжай домой.

Год, проведенный с отцом дома после смерти мамы. Год я слонялась по нашему сельскому дому. Все это в один миг промелькнуло у меня перед глазами. Безмолвные ужины с отцом. Отец звал меня: «Юн!» в момент, когда шел от ворот к дому. Тишина снова воцарялась в доме, когда я отвечала: «Да!» из своей комнаты или из кухни. И хотя мы только смотрели друг на друга, ни о чем не говорили, возможно окликая друг друга и тут же отзываясь, мы учились принимать мамино отсутствие в своей повседневной жизни. Когда Дэн был ребенком, он начинал звать меня еще из переулка, еще до того, как распахивал ворота и входил во двор. Найдя мертвую птицу или заметив на железнодорожных путях раздавленную змею, он звал меня и тащил показать свою находку. Я тоже много раз в детстве звала его. Если я проваливалась в снег или падала в канаву, то тут же начинала вопить: «Дэн!» Он всегда был рядом или шел впереди.

– Все в порядке, папа.

Когда я повесила трубку, сестра пристально посмотрела на меня, обхватив руками живот.

– Юн! – Ее голос напомнил мне голос отца по телефону. Она ласково указала на письма от Дэна на столе.

Мы немного помолчали.

– Не хочешь пожить у меня?

– Что?

– Мой муж улетает в Европу.

Она имела в виду, что его не будет дома несколько дней.

– Со мной все в порядке.

Она медленно наклонилась и села на пол, а затем вытянула ноги и растянулась на полу во весь рост. Ее круглый живот уставился в потолок. Я подумала о подаренном Дэном сборнике стихов, когда мы сидели перед железнодорожными путями ночью после моего первого ухода из дома. Из-за цитаты, которую он написал на первой странице: «Я начала ступать осторожно… Нельзя тревожить несчастных людей, погруженных в глубокие раздумья».