Я дрался на Т-34. Третья книга
Шрифт:
– У танкистов в вашей бригаде были какие-то общие ритуалы, суеверия или приметы?
– Было, например, суеверие, что женщина не должна прикасаться к танку, иначе случится непоправимое. И когда я поймал Макарова с бабой в танке, то сразу был убежден, что наша машина стала «несчастливой» и много мы на ней не провоюем. Нам действительно вскоре «влепили» болванкой по башне и вывели из действия рацию. У меня было еще «свое личное» суеверие. Иду я и вижу тлеющий окурок. Продолжаю идти, не меняя темп шага и направление движения, а сам себе загадываю: если наступлю на окурок левой ногой – то в ближайшем бою подобью пушку, если правой – уничтожу танк, а если не наступлю, то пушка или танк подобьют меня. Каких-то «особых» общих ритуалов перед боем у нас не было. А вот насчет предчувствий… Многие безошибочно чувствовали, что сегодня их убьют. Перед последним боем, 21 января 1945 года, мой командир орудия, большой балагур, весельчак и любитель выпить Захарья Загиддуллин, когда мы разливали водку, вдруг закрыл ладонью свою кружку и сурово сказал: «Я мусульманин. Перед смертью пить не буду». Никто ничего ему не сказал в ответ. Мы понимали, что он не шутит и не ошибается…
– В бога на фронте верили?
– Перед атакой атеистов нет! Шепотом перед боем молились все. Ведь нет ничего ужаснее, чем ждать на исходной позиции приказа на атаку. Вокруг все замирает. Пронзительная, жуткая, сводящая с ума тишина… После боя спрашиваешь: «Сашка (или Петька), а ты что, молился перед боем?» – и все сразу начинали отнекиваться, мол, не было такого. Но молились все… В Литве как-то проезжали мимо распятия у дороги. Все командиры машин сидели на левом крыле танка. Смотрю, как по команде, все держат «равнение налево». Остановились. Я пристал ко всем с вопросом, как молились? Сперва все отнекивались. Но когда я пригрозил, что, если не признаются, молитва не будет услышана, все поведали примерно одно и то же: «Боженька! Помилуй и сохрани!»
– У поэта-фронтовика Семена Гудзенко есть строки: «Ведь самый страшный час в бою – час ожидания атаки». Как справлялись в эти минуты
– Я мог контролировать свои эмоции перед атакой. И даже когда мне было очень страшно, научился искусно этот страх скрывать, чтобы не дай бог кто-нибудь не заподозрил, что еврей – трус. Вы правы, нет ничего тяжелей этих последних минут перед боем… Иногда, чтобы снять напряжение перед боем, кто-то из нас шутил: «Танк генерала Родина налетел на мину!» Все хохотали.
– Чем танкистам не угодил генерал-майор Георгий Семенович Родин?
– К Георгию Семеновичу Родину претензий у танкистов нашей бригады не было. Здесь речь идет о командующем бронетанковыми войсками 3-го Белорусского фронта генерал-полковнике Алексее Григорьевиче Родине. Говорили, что большего жлоба и самодура не знала вся Красная Армия. Он срывал звезды с погон полковников, громогласно отборным матом объявляя о том, что они разжалованы в майоры и подполковники. Мог просто сорвать погоны. Мог обматюгать любого генерала в присутствии подчиненных. Мог ударить любого офицера, не говоря уже о рядовых. Короче, «хороший» был человек и «настоящий советский» генерал. Мордатый и представительный Родин имел репутацию «зверя». Таким он и был. При этом помнил всех, с кем однажды столкнулся на войне, от рядового до генерала. Память у него была исключительной. Его «гениальные нововведения» поражали многих своим идиотизмом… В обороне танки стоят в вырытых окопах, на дне которых укладывались два бревна. Из брезента сооружались крыша и стены. Торец этого своеобразного «гаража» закрывался соломенным матом, в котором проделывалась дверь. Так вот, генерал Родин приказал, чтобы из каждого трака гусеницы тщательно выковыривалась грязь, трак протирался газолем до «зеркального блеска», а затем – насухо. Возвращаясь после каждого выезда, даже валясь с ног от усталости, мы ножами, отвертками, штыками выковыривали грязь из траков, мыли, терли и медленно, по сантиметрам, скатывали танк в окоп на бревна. В конце ноября 1944 года Родин приехал к нам в бригаду. Его «сиятельство» охраняла полнокровная рота мотострелков на БТРах. Понимаете, целая рота бездельников! А в это время на передовой младшие командиры не представляли себе, где найти хоть еще одного солдата, чтобы залатать очередную брешь в обороне. Родин первым делом прибыл в наш батальон, считавшийся ударным. Генерал оказался перед танками моего взвода и скомандовал: «Убрать маты!» Убрали. Родин подошел к моему танку, извлек из кармана носовой платок и протер им трак. Слава всевышнему, платок остался чистым. К этому мы были готовы. Но гроза все же разразилась. Приказал моему механику-водителю Борису Макарову расстегнуть комбинезон. Тут начался дешевый спектакль. «Где орден Красной Звезды?! Указ о награждении я подписал еще месяц тому назад!» – заорал командующий БТ и МВ. «Еще не получил, товарищ генерал-полковник», – ответил ему Макаров. Родин гневно посмотрел на вытянувшегося по стойке «Смирно» командира бригады и прорычал: «Почему не получил??!» Комбриг ответил: «Бригада еще не получила наградные знаки». И тут наступил «звездный час» товарища Родина: «Не получили?! Рас…й! Я тебе что, Суворов, ордена с собой возить должен?! Говно ты, а не полковник! Снимай орден с себя и отдай Макарову!» Тут взгляд генерала остановился на прожженной новенькой шинели молоденького мотострелка. Мотострелок-разгильдяй прожег шинель у костра. Родин пальцем поманил солдата: «Ну-ка, сынок, подойди сюда. Ты откуда попал в эту говенную бригаду?» Солдат ответил: «Из госпиталя, товарищ генерал-полковник!» Родин не унимался: «А до госпиталя где воевал?» – «В 120-й танковой бригаде, товарищ генерал-полковник!» Родин продолжил: «Ты возвращайся, сынок, в сто двадцатую. Здесь о тебе никто не заботится. Этому говнюку-комбригу наплевать на то, что у тебя дыра в шинели. Как же он будет заботиться о тебе в бою? Иди, сынок. Скажешь, что Родин тебя послал». Солдат потоптался пару секунд на месте, и, как только он скрылся за ближайшим «гаражом», кто-то из танкистов моментально накостылял ему по шее, чтобы не лез на глаза начальству в дырявой шинели. А генерал Родин тем временем продолжал бушевать. «Тревога!» – гаркнул он. Заработали моторы. Родин ткнул мне пальцем в грудь: «Почему не выезжаешь, мать-перемать?!» Отвечаю: «В моем распоряжении десять минут, товарищ генерал-полковник. Температура масла должна подняться до 55 градусов». Генерал скосил глаза в сторону стоявшего рядом с ним инженера-подполковника. Тот слегка кивнул. Через восемь минут мы выехали из окопа. Танки вытянулись в колонну на грунтовой дороге. Командиры поднялись на пригорок. Родин решил провести рекогносцировку. Обратился к командиру танка из моего взвода, лейтенанту Володе Иванову, высокому белокурому красавцу. «Доложи, что видишь», – обратился он к лейтенанту. Местность вокруг мы знали как свои пять пальцев, уже несколько недель торчали здесь. Каждый из нас, даже не глядя на карту, мог рассказать о любой детали местности между грунтовой дорогой и передним краем, до которого было одиннадцать километров. Володя вытащил планшет и четко начал: «Слева, на юго-западе, лес Шталупенен». Генерал Родин прорычал: «Какой к… матери лес?! Ты что, ослеп на хер? Роща Шталупенен, а не лес!» И Родин ткнул пальцем в свою карту. Не знаю, какая вожжа попала мне под хвост, но после целого часа матерных генеральских измывательств над нами и над комбригом обида за всех облаянных и униженных затопила меня и выхлестнулась наружу. Я сказал: «Разрешите обратиться, товарищ генерал-полковник?» – «Ну!» – «Какого года ваша карта?» Генерал взглянул на свой планшет: «Ну, 1891-го». «За пятьдесят три года роща могла превратиться в лес», – сказал я.
«Что?!! – генеральский крик потряс морозный воздух. – Гнида! Да ты… Пошел, б…, отсюда к… матери!» Я четко приложил ладонь к дуге танкошлема и во всю мощь хорошо поставленного командирского голоса прокричал: «Есть идти к… матери. – И чуть тише добавил: – Вслед за генералом, который знает туда дорогу!» Чеканя шаг, я прошел мимо обалдевших офицеров. Родин орал мне вслед и топал ногами. Досталось и комбригу, и комбату, но этого я уже не видел, только слышал генеральский мат, оглушающий окрестности. Родин еще долго матом объяснял комбригу, что представляют собой он и его подчиненные… Комбат Дорош после спросил меня: «Тебе это надо было?» Ждали серьезных последствий. Но их не последовало, за исключением одного: мне не дали орден, к которому я был представлен. Но это мелочи. Вскоре мне вновь пришлось столкнуться с командующим БТ и МВ фронта. Прошла пара недель, и вдруг всех механиков-водителей и командиров танков из нескольких бригад фронтового подчинения собрали в большом зале немецкого офицерского клуба. Несколько сотен человек. Никто из нас не знал причины сбора. В зал вошел генерал Родин. Все встали. Я находился крайним слева у прохода, по которому шествовал Родин. Он заметил меня и остановился. Презрительно глядя на меня, Родин сказал: «Я тебя не расстрелял. Ты мне еще понадобишься. Все равно погибнешь. Но ты у меня кровью смоешь вину! А пока не видать тебе ордена за прошлый бой!» Родин поднялся на сцену и остановился перед закрытым занавесом. Далее генерал Родин произнес следующую речь: «Все вы, сволочи, получили инструкцию, что у нас сейчас новый антифриз, этиленгликоль. Все вы, сукины сыны, были предупреждены, что это сильный яд. Но некоторые говнюки считают, что это только угроза, что антифриз прежний – спирт, глицерин и вода, который вы лакали, как свиньи, доливая вместо антифриза воду и замораживая моторы. Так вот вам, мать вашу, наглядная демонстрация. Приказываю, б…, всем смотреть на сцену и не отворачиваться, суки, пока я не подам команду!» Распахнулся занавес. На сцене лежали, умирая в муках, корчась и изламываясь и постепенно угасая, пять человек. Экипаж танка, отравившийся выпитым антифризом. Не знаю, сколько времени длилась агония экипажа и наши муки. Но генерал Родин и его порученцы лично следили за тем, чтобы никто не отворачивался от сцены… Хороший был генерал этот товарищ Родин…
– Но не все генералы были такими.
– Безусловно. А я и не обобщаю. В 1941–1942 годах я ни разу не встречал генералов. И даже удивлялся, когда узнавал из газет, что генералы все же где-то существуют. Первым увиденным мной человеком в генеральском звании был начальник 1-го Харьковского танкового училища, но лично пообщаться с ним мне, простому курсанту, не довелось. В последний год войны увидеть издалека генерала на фронте не было для танкистов делом экстраординарным. Мне пришлось на фронте три раза столкнуться с таким замечательным человеком и светлой личностью, как генерал армии Иван Данилович Черняховский. Первый раз на вручении наград в бригаде и два раза в Пруссии. Последняя встреча с Черняховским была двадцатого января 1945 года. Случайно, в «горячке боя», две машины, мой танк и танк старшего лейтенанта Федорова, оказались в тылу противника. То, что мы там натворили, было не результатом нашего героизма, а просто нам очень хотелось выбраться к своим. На «закуску» на опушке рощи мой экипаж сжег немецкий «Артштурм». Все. Дальше немцев уже не было. За длинным кирпичным строением (оказалось – это конюшня, отсюда на следующий день я поехал в свою последнюю атаку) стояли наши танки. Я вылез из машины, и тут мне по руке на излете ударил немецкий осколок. В ту минуту я почти не почувствовал боли. Увидел перед собой командира нашей бригады и других старших офицеров, окруживших генерала. Это был генерал армии Черняховский. Я подошел с докладом. Но Черняховский сказал: «Отставить!» – и приказал перевязать меня. После перевязки я вновь обратился с рапортом: «Товарищ генерал армии, разрешите обратиться к товарищу гвардии полковнику?» Черняховский сказал: «Докладывайте мне». Я доложил. Черняховский сказал кому-то из своего окружения, чем наградить оба экипажа, сел в машину и уехал вместе с сопровождающими. Ровно через месяц, находясь в госпитале, я узнал о гибели командующего фронтом. Было очень горько на душе от такой тяжелой потери. Прошло тридцать лет. Незадолго до моего отъезда в Израиль я решил проститься с теми местами, где мачеха Родина питалась моей кровью и потом, и повез семью в Калининградскую область. Хотел показать им свою могилу. Осенью сорок четвертого года мой танк был сожжен. Вытащили месиво из сгоревшего танка и похоронили. Нашли мои обгоревшие погоны и решили, что я тоже погиб. Но это были мои запасные погоны… Наши ремонтники соорудили обелиск и на нем написали фамилии экипажа. На четвертый день обнаружилось, что я живой. Хорошо, что хоть похоронку на меня не отправили, просто я тогда не знал, где находится и жива ли вообще моя мама, а данных о других родственниках в моем личном деле не было. Когда я наткнулся на длинное здание конюшни, за которой я докладывал Черняховскому, то просто опешил. Не может быть! От опушки, где мы сожгли «Артштурм», до конюшни было всего триста метров. Понимаете, командующий фронтом находился в трехстах метрах от немецких позиций! Многие комбаты не рисковали быть на таком близком расстоянии от противника, а
тут командующий фронтом! И это была не безрассудная демонстрация бесстрашия перед личным составом. Просто Черняховский был действительно героический и порядочный человек, и его светлый образ хранится с любовью в памяти фронтовиков. А летом 1944 года мне пришлось пообщаться даже с маршалом Василевским. Мы застряли на восточном берегу Березины, и замкомбата, капитан, человек подленький по своей натуре, приказал мне найти переправу. Именно меня капитан выбрал не случайно. За два дня до этого он допрашивал немецкого пленного офицера и пнул его ногой. Я переводил капитану и все это видел. Я не выдержал и буркнул, что немцев в бою надо бить, а не отсиживаться в батальонных тылах, как это любит «глубокоуважаемый» товарищ капитан, которого в бою никто ни разу не видел. Капитан озлобился, но он знал, что я из бывших разведчиков, и решил промолчать в ответ. А тут такая возможность отыграться. Задание было невыполнимым. В Березине брода нет, а переправы по мостам тщательно регулировались, и кто бы мне, младшему лейтенанту, позволил нарушить очередность и порядок переправы… Я поехал к мосту в Борисове. Для описания того, что творилось на подступах к мосту, недостаточен даже самый полный словарь любой лексики. Шоссе было забито до невозможности. На наше счастье, в этот день над мостом так и не появилась немецкая авиация. Там один немецкий самолет мог устроить побоище… Но танку не нужно шоссе. Добрался до моста по обочине и остановился метрах в двадцати от регулировщиков. У въезда на мост регулировал движение офицер в звании полковника, а не девушка с флажками… Такого я еще не видел. Вложив все свое умение в строевой шаг, чтобы произвести на полковника благоприятное впечатление, я подошел к нему и пытался объяснить, что послан найти переправу для срочной переброски танков бригады на западный берег. Но высокопоставленный регулировщик даже не пожелал разговаривать со мной. «Танки? Не может быть и речи, пока не разгрузим шоссе от этого столпотворения». И тут свершилось чудо. Откуда-то сбоку появился маршал Василевский. Я сразу узнал его, он был такой же, как и на фотографиях, – круглолицый, с чубчиком, зачесанным набок. Василевский сказал: «Вы что, полковник, Белоруссию подводами собираетесь освобождать? Сколько танков?» – это он уже спросил меня. Отвечаю: «Двадцать один, товарищ Маршал Советского Союза!» – «Сколько времени вам понадобится, чтобы подойти к мосту?» – «Сорок минут, товарищ Маршал Советского Союза!» Василевский улыбнулся: «Пропустите их немедленно, полковник!» А потом Василевский подал мне руку для рукопожатия. От неожиданности и от накала переполнявших меня чувств, от радости, что сказочно и невероятно разрешилась проблема с переправой, я сжал маршальскую руку сильнее, чем следовало. Василевский сказал: «Ого!» – и сделал движение, словно стряхивает мое пожатие. «Давай, младший лейтенант, гони сюда свои танки». Я возвращался к батальону не в состоянии до конца поверить в свою удачу и в то, что сейчас лично пожал руку маршала.– Кого танкисты, воюющие в экипажах, считали «тыловыми крысами»?
– Тех, кто находился в батальонных порядках, не дальше тыла батальона, «тыловыми крысами», «придурками», «шкурами» и «прочей нестроевой сволочью» не считали. И наш повар, и водители колесных машин, и ремонтники считались своими людьми и боевыми ребятами. Но это определение было достаточно условным. Ведь и патологический трус замполит Смирнов, и заместитель командира по строевой тоже находились в батальоне, но их не уважали, а майора Смирнова просто откровенно презирали. Великолепно относились к нашему начбоепиту капитану Вихрову и к ремонтникам, ребятам изумительной смелости. И даже ремонтники из СПАМа (сборный пункт аварийных машин), которые могли находиться и в пяти километрах от передовой, считались настоящими боевыми товарищами. Наш батальонный медик, военфельдшер старший лейтенант медицинской службы Иван Паньков был мужественным воином, на него надеялись, мы знали, что он не бросит в бою и вытащит из горящего танка. Наш кладовщик «продовольственник» старшина Карпухин и писарь Клопов были танкистами, занявшими «тыловые должности» по возвращении из госпиталей, после тяжелых ранений. Клопов был прежде башнером. Карпухин воевал до ранения стрелком-радистом. Уникальный был человек, просто феноменальный. Заслужил стойкую репутацию, что у него – снега зимой не выпросишь, но был при этом порядочным парнем. А вот к служившим в штабе бригады отношение у простых танкистов было негативным. Штабные находились от нас как бы на другом полюсе Земли, мы их не видели, были во всех отношениях далеки от них. Штабные «придурки», составлявшие «ядро бригады», имели к настоящей войне такое же отношение, как я к китайской авиации. И появлялись они в батальоне крайне редко и только во время затишья или на переформировке. Их так и называли – «вечно живые», штабные почти не погибали. В нашей 2-й отдельной гвардейской бригаде изначально не могло существовать понятия «ветеран бригады». Мы были «бригадой прорыва», несли дикие потери, и продержаться живым и не покалеченным больше полугода было за гранью фантастики. Само понятие «старожил» действовало среди экипажей уже после третьей танковой атаки. Но в штабе бригады таких «ветеранов» было пруд пруди. Распевали штабные по пьянке «Марш 2-й гвардейской бригады» – «Лелюшенко, танкистов отец» – и ощущали себя, наверное, в те минуты самыми героическими людьми на всем советско-германском фронте. Был среди них один младший лейтенант, командир танка, уже второй год торчавший в штабе бригады вместе со своим экипажем в качестве охранника бригадного знамени. В боях он никогда не участвовал, и отношение к нему в нашей среде было ужасным. В зимнем наступлении, когда уже некому было воевать, этого лейтенанта, «ветерана бригады», прислали ко мне в сборную роту. Мы должны были пройти по заминированному шоссе, времени подождать, когда подойдут саперы, нам не дали. Мой танк пошел первым по самому краю болота. Приказал всем танкам идти точно по моей колее. А этот «знаменосец» сам сел за рычаги, сказал, что не ручается за своего механика-водителя. И специально посадил машину в болото. Потеряли драгоценное время, пока вытаскивали. Я врезал этому лейтенанту, хорошо хоть не пристрелил, и он, как пес с поджатым хвостом, побежал жаловаться Дорошу, а после него и самому полковнику Духовному. Но комбриг Духовный только передал через комбата, чтобы Счастливчик (то есть я) свои нервы для войны приберег. А лейтенант этот так и застрял с «фингалом» на роже в штабе бригады, увильнул все-таки, сволочь, от участия в атаке. А после войны небось в школах басни пионерам рассказывал, как он два года давил гусеницами своего танка фашистскую нечисть…
– Чем обусловлено крайне негативное отношение большинства простых танкистов к политработникам?
– Начнем с того, что политработники вообще были не нужны в танковых батальонах. Какой от них был толк? Какая польза? Что они делали? Ведь после 1942 года редко кто из политруков ходил в атаку в танках в составе экипажей. Я пришел на фронт фанатиком, свято верившим в справедливое дело ВКП(б). Но я помню свое потрясение, когда впервые столкнулся вплотную с комиссаром дивизиона бронепоездов Лебедевым, и долго не мог понять, как такая дрянь может быть коммунистом… А в танковой бригаде был замполит, майор Смирнов, невысокого роста, жирненький мужичок, кругленький, весь такой правильный и благообразный, сверкающий шевровыми сапожками и тщательно выбритой физиономией, после каждой операции бригады неизменно «ловивший на грудь» очередной орден БКЗ. Трус и доносчик. Вот вам пример, из самых «безобидных», характеризующий этого представителя коммунистической партии. Помню, как в бригаде снаряжали два «Доджа» в Смоленск, чтобы отвезти бывших партизан, прибывших к нам на пополнение в Белоруссии, на вручение медалей «Партизану Отечественной войны». Почему нельзя было вручить эти медали на месте, в бригаде? Семья Смирнова жила в Смоленске. И тут он начал активно действовать, собирая «посылку» своей семье. «Обложил данью» весь батальон, и с некоторых экипажей замполиту уже приволокли трофейные шмотки. У кладовщика он набрал продовольствия, и тот не возражал, зная, что многие семьи в тылу пухнут от голода. Но дальше Смирнов превзошел самого себя. Он начал рыться, без спроса и разрешения, в вещах танкистов, живых и погибших, которые хранились у старшины, и набирать себе все, что ему нравилось. А замполита бригады я видел близко всего один раз, перед началом зимнего наступления в Пруссии. На башню танка забрались комбриг Духовный и замполит-подполковник. «Там, где пройдет 2-я гвардейская, чтоб двадцать лет трава не росла!» – сказал нам комбриг. Замполит молча стоял на танке рядом с комбригом. Декорация…
– Работники особого отдела в вашей танковой бригаде оставили какой-то след в памяти?
– В экипажах старались не вести разговоры на политические темы, знали, что это дорого обойдется. Критиковали армейское начальство, и то только среди своих и только в пределах экипажа. А «особисты» попадались разные, но в основном в «органах» служила отборная сволочь, других там долго не держали. Один случай очень хорошо врезался в мою память. Это было в октябре 1944 года. Один экипаж из нашей роты успел выбраться из подбитого танка. Все пять человек благополучно добрались с поля боя до тыла батальона. Им принесли поесть. Экипаж сел под деревом, пытаясь как-то «отойти» от всего пережитого в бою. Уцелевшие раньше танкисты смотрели с сочувствием на своих товарищей. Появился батальонный смершевец в звании капитана, сопровождаемый двумя солдатами из его «конторы». Он остановился неподалеку от этого экипажа и послал своего солдата с приказом командиру танка: «Немедленно явиться к капитану!» Сам эти пятнадцать метров «их чекистское высокоблагородие» пройти не пожелал. Командир танка ответил посыльному: «Когда поем, тогда приду! По уставу даже маршал не имеет права мешать приему пищи личным составом». «Особист» не успокоился и снова послал солдата с тем же требованием к лейтенанту. Разгневанный «особист» спросил командира экипажа: «Почему все сгорели, а твой экипаж полностью выжил?!» Лейтенант спокойно ответил: «А вы сами разок в атаку сходите, тогда поймете». Капитан достал ТТ из кобуры. Это и было его ошибкой. Мы, свидетели происходящего, набросились на него и здорово «обработали». Избитого унесли. Не скажу, чтобы мы сильно переживали в ожидании неминуемого наказания. Мы и так чувствовали себя «смертниками», и нам было глубоко плевать, где нас убьют, в танковой атаке в родной бригаде или в стрелковом строю штрафного батальона… Произошло нечто невероятное. Никто не сказал нам ни слова. Капитана мы больше не видели.
– Насколько были велики потери у танкодесантников бригады?
– Это были люди обреченные… Только ранение давало им шанс выжить. В моем последнем бою на броню посадили отделение танкодесантников, шесть человек со станковым «максимом», все они погибли. Иногда в качестве десанта нам придавали штрафников. Осенью сорок четвертого на танки сажали по пять-шесть человек, бойцов штрафбата, офицеров, освобожденных из плена. С ними была женщина-медработник. Она долго смотрела на нас, на танкистов, и вдруг сказала: «Ладно штрафники, но вам-то за что такая доля?»…
– Какие ощущения испытывает экипаж танка, когда снаряд попадает в броню боевой машины?
– Становится страшно. Представьте, что вас закупорили в пустой железной бочке и по этой бочке со всей силы бьют кувалдой. И когда понимаешь, что эта «кувалда» могла тебя убить, то становится очень не по себе. Я уже не говорю о том, как ранит окалина брони после попадания снаряда… Или когда ты видишь, как у соседнего танка, «старого» Т-34, от попадания снаряда детонирует боеприпас и срывает башню. Ощущение – хреновое. Другого слова и не подобрать.