Я дрался на Т-34. Третья книга

– Какое личное оружие было у экипажа?

– Полагался один автомат ППШ, пистолеты, и была сумка с 10 гранатами. Но все экипажи набирали трофейные автоматы или подбирали на поле боя еще один – два ППШ или ППС. Почти у всех со временем появились трофейные пистолеты, у меня, например, последним пистолетом был «парабеллум», я его перед демобилизацией куда-то выбросил.

– Были какие-то ограничения боекомплекта?

– Такого я не припомню. Было у нас, если я не ошибаюсь, 12 «чемоданов» со снарядами, по восемь в каждом, из них 1–2 «чемодана» с бронебойными болванками. Никаких НЗ не делали, расстреливали в бою весь боекомплект без остатка.

– После Буга где воевала 111-я танковая бригада?

– Сначала освобождали Западную Украину, потом шли через Польшу к Дукля. Вспоминается бой за город Петракув, а дальше шла станция Кросно, уже рядом с перевалом. Нам сказали, что мы должны сделать прорыв для войск генерала Свободы. Надо сказать, что эти чехословаки были наполовину «липовыми».

Идут несколько чехов в своей форме английского образца и матерятся по-русски. Мы их спрашиваем: «Эй, славяне, где русский язык учили?» – «Да свои мы, с Сибири, нас просто в чехословацкую часть служить отправили». Идут еще двое «чехов», говорят на идише. Пехота ворвалась в Кросно, на станции стояли эшелоны с подарками солдатам вермахта, цистерны со спиртом, все перепились, и немцы в контратаке быстро всех до единого перебили на станции, а далее выбили пьяных пехотинцев из другой части города. Нас послали брать Кросно второй раз, и когда мы увидели, что немцы с нашими на станции сотворили, так сразу стали их безжалостно давить и убивать, в плен в тот день никто никого не брал… Подошли к Дуклинскому перевалу, навстречу сильный огонь. Пехота залегла. Вдруг к нам под гусеницу одна граната, а через пару секунд в башню танка попадает вторая граната – в командирской башенке все триплекы потрескались. Мы остановились, открыли люки. Смотрим, наш пехотинец рубанул этого смелого немца саперной лопаткой. Тот упал на землю. Командир в него выстрелил из пистолета, но немец оказался живучий, еще дышит. Помню, что он еще был длинного роста и рыжеволосый. Я поставил автомат на одиночную стрельбу и всадил ему две пули в голову. На нем добротные сапоги, даже лакированные, а я был в ботинках. Снял с него, на себя примерил – точно мой размер, да походить в них долго не пришлось. По рации приказ: «Вперед!» Перед нами высота, с нее бьют орудия, мы остановились, ведем огонь с места по огневым точкам. Справа от нас подбили танк. Люк открыт, слышим среди всего гула и грохота чей-то слабый крик: «Братцы, помогите!» По голосу узнал старшего лейтенанта Ларцева, командира взвода. Командир экипажа говорит радисту: «Давай, попробуй вытащить». А там снаружи огонь жуткий, пули по башне так и цокают. Радист головой мотает – нет, мол, не пойду. Я выпрыгнул через верхний люк, подбежал к танку Ларцева. Его танк уже начинал гореть, весь экипаж сумел выскочить, но их сразу постреляли. Все, кроме Ларцева, лежали мертвые рядом с танком. Ларцев повис в люке – пуля попала ему в пах и, перебив кости, вышла в спине.

Я его стащил с танка и сразу поволок в ближайшую воронку. Двумя индивидуальными пакетами стал перевязывать, кругом пули свистят, из воронки не высунуться. Ларцев был крепкий парень, белокурый и голубоглазый красавец, в танкисты он попал после переподготовки из политработников. Я его перевязываю, он весь бледный, успел только сказать: «Ничего, мы еще на сцене будем выступать» – и потерял сознание. Потащил его к танку, стали затаскивать Ларцева внутрь через люк механика-водителя. За моей спиной раздался взрыв. Я оглянулся, а это взлетел на воздух танк Т-34, стоявший в тридцати метрах впереди нас. Я еще не успел проводить взглядом оторванную башню, как раздался еще один взрыв… резкая боль… и я сразу отключился…Очнулся уже в танке, оказывается, осколки снаряда попали мне по ногам. По рации сообщили, чтобы прислали санинструктора, и танк отошел на 50 метров назад. Меня и Ларцева «выгрузили» из танка, и наш батальонный фельдшер Зоя Зимина заново нас перебинтовала, укрываясь в воронке, и потом санитары вынесли нас к машине. Лежал в полевом госпитале. Оттуда меня хотели отправить дальше в тыл, поскольку осколки так и оставались в ногах, но я смог уговорить врача оставить меня в армейском госпитале, чтобы иметь возможность вернуться в свою часть.

Ребята мне написали, что за спасение командира меня наградили второй медалью «За отвагу», но о дальнейшей судьбе Ларцева никто ничего не знал.

Через много лет после войны, когда ветераны 25-го танкового корпуса решили собраться на свою первую послевоенную встречу, то вместе с приглашением каждому разослали списки найденных однополчан с адресами. И среди имен я вижу – «подполковник Ларцев». Сразу написал ему письмо. Но ответил мне не Николай Ларцев, а я его родной брат Вениамин Федорович Ларцев, также воевавший в нашем корпусе.

Он написал, что его брат, старший лейтенант Н. Ф. Ларцев, скончался в госпитале от полученных ран и похоронен в приграничном городе Перемышль…

Я вернулся в бригаду, прибыл в свой батальон, а мне говорят: «Сгорел твой экипаж, только Пичугин живой остался». Оказывается, в следующем бою там же, на Дукле, мой танк направили в разведку, и он попал в танковую засаду, рация вышла из строя. Подбитый танк вел огонь с места, и командир, лейтенант Плетнев, послал стрелка-радиста Пичугина к своим, предупредить о засаде. Ваня Пичугин взял автомат, гранаты и прорвался с боем через немцев, а экипаж погиб. Снаряд с «Тигра» попал прямо в боеукладку, и танк взорвался. Был убит и Миша Носов, башнер, который пришел в экипаж на мою замену… Пошел искать своего друга Володю Текушина, а мне говорят: «Ранен он, в госпиталь отправили…»

Второй раз меня ранило в Польше, в феврале 1945 года, девятого числа. Уже после удачного боя мы остановились в каком-то селе, и я с радистом вылез из башни на броню, подать бочонок с маслом. И тут сзади из двухэтажного дома автоматная очередь… Мне прострелило обе ноги. Развернули пушку, выпустили по дому несколько снарядов, потом ребята пошли проверять дом, а там, у окна, лежит «свежий» убитый немец, это он, сволочь, мне в спину стрелял… Отвезли в госпиталь, в палате все тяжелораненые, только один я передвигался, настроение у всех препоганейшее. Я вышел на костылях в «самоволку» в город, зашел в костел и познакомился там с органистом, молодым парнем, поляком, которого мы прозвали Ваней. Он сказал, что у него есть аккордеон, и я уговорил его прийти к нам в палату, поиграть для ребят. Он приходил каждый день, часами играл нам различные мелодии, и благодаря его музыке многие раненые вновь ожили, воспряли духом, у них снова вернулся интерес к жизни. Вот это почему-то сильно запомнилось.

Но прошел где-то месяц, и нам объявляют, что идущих на поправку должны отправить в батальон выздоравливающих, на армейскую пересылку, а оттуда, иди знай, куда попадешь. Смотрю, идут три «Студебеккера» с эмблемой нашего корпуса. Бросился, как был, в госпитальном халате, наперерез, а в одной из машин знакомый водитель.

Говорю ему: «Браток, подожди, у меня форма под матрасом спрятана, я мигом обернусь». Так вот и сбежал из госпиталя. Доехали уже ночью до бригады, спрашиваю в штабе: «Где первый батальон?» – «Иди вдоль железнодорожного полотна, это километра четыре отсюда». Со мной в батальон направлялись наш «сын полка» и незнакомый лейтенант. Они идут поверху, по шпалам, я пошел внизу, по обочине под насыпью. Смотрю, впереди костерок, и стоит возле него немец с автоматом, караулит спящих товарищей, а на земле много «фрицев» отдыхает. Успел крикнуть: «Лейтенант! Назад! Немцы!» По нас открыли огонь, но во тьме не попали. Пошли другой дорогой, добрались до батальона, где встречает меня комбат, капитан Новиков: «А… Рабинович миде бомбес! Жив курилка! Вовремя ты прибыл. Возьми винтовку у старшины, сейчас в тыл поедешь». – «В какой еще тыл, я же только оттуда?!» – «Пойдем, посмотришь».

Подводит к одному месту, а там стоят три гроба, крышки открыты, в двух лежат офицеры – лейтенанты, а в третьем – мой товарищ Ваня Палец, с котором мы вместе были в одном экипаже еще в маршевой роте. Новиков сказал: «Повезешь хоронить, будешь сопровождать… Все равно ты «безлошадный», в батальоне всего пять танков осталось, для тебя экипажа пока нет». У нас одно время старались всех танкистов хоронить в районе Перемышля, там тыловые службы корпуса, если я не ошибаюсь, создали специальное кладбище для танкистов и мотострелков из 25-го ТК. Поехал, гробы поставили в кузов. По дороге к нам подсадили четырех полячек, три из них с нами разговаривают, а одна молчит, волком смотрит. Спрашиваем у ее подружек: «Что с ней, чем мы ей не понравились?» А полячки нам ответили так, что будто обухом по голове ударили: «Ваши солдаты ее вчера изнасиловали…»

– Вы имеете на своем счету подбитые немецкие танки?

– Да, шесть штук моих наберется. Один на Дукле, два за Калишем, а последние три уже в Германии, когда мы обходили Берлин. Эти последние три танка мне достались, как говорится, малой кровью. Немецкие танки стояли на пустыре, на окраине небольшого города, а мы через городские улицы случайно вышли к ним в тыл.

И как в тире, расстреляли их в спину, ни один из танков даже ствол в нашу сторону развернуть не успел.

– Вы упомянули «сына полка»?

– Да, был у нас один пацан, звали Славиком, наш «воспитанник части».

Встретили мы его на Брестском вокзале, во время переброски бригады. Он был лет двенадцати-тринадцати от роду, худой и чумазый, одетый в рванину, как все сироты – беспризорники той поры. Обратился ко мне со словами: «Дяденька, дай хлеба!» Мы его взяли к себе в вагон и на второй день стали чесаться, он нам «вшей с воли» занес. Хороший парень, бесшабашный жулик, мыслил и матерился по-взрослому. Его забрал от нас к себе начальник штаба бригады. Славика умыли и постригли, пошили сапоги и форму по размеру, и он официально стал «сыном полка».