Я есть, Ты есть, Он есть

Лена удивилась: что за срочность? Но с другой стороны, почему бы и не выпить кофе. Без кофе она не могла начать день.

Лена сняла кожаную куртку, вошла в ванную, чтобы помыть руки. Увидела себя в зеркале. Серая, как ком земли.

Седые волосы пополам с тёмными. Запущенная. Неухоженная. Как сказала бы её мама: «Как будто мяли в мялках».

Что есть «мялки»? Сильные ладони жизни. Жизнь, которая зажимает в кулак.

Одета она была в униформу: джинсы и свитер. Как студентка. Студентка, пожилой курс. Лена хотела причесаться, но передумала. Это ничего бы не изменило.

В буфете сели за стол. Образовалась компания. Подходили ребята из группы. Оператор Володя был молодой, тридцати семи лет. Волосы забирал в хвостик. На нем была просторная рубаха и жилет. Режиссёр Нора Бабаян — всегда тягостно озабоченная, как будто ей завтра идти на аборт. Очень талантливая. Володина ровесница. Почти все пребывали в одном возрасте: тридцать семь лет. И Елисеев с горечью ощутил, что он самый старый. Ему пятьдесят. Другое поколение. Он не чувствовал своего постарения и общался на равных. На том же языке с вкраплением матерного. Ему никто не намекал на возраст. Но что они, тридцатисемилетние, при этом думали — он не знал.

Может быть, они думали: «Старый козёл, а туда же…»

— Возьми пива, — сказал Елисееву оператор Володя.

— Вы будете пить? — спросил Елисеев у Лены.

— Нет-нет… — испугалась она. Не хотела, чтобы на неё тратили деньги.

Не хотелось вспоминать: сколько стоили болезнь, смерть, похороны и поминки. Лёша Коновалов, лучший друг Андрея, сказал, уходя: «А на мои похороны вряд ли придёт столько хороших людей…»

Говорят, сорок дней душа в доме. И только потом отрывается от всего земного и улетает на своё вечное поселение. Лена все сорок дней просидела в доме. Не хотела выходить, чтобы не расставаться с его душой. По ночам ей казалось, что скрипят половицы.

И сейчас, сидя в буфете, Лена не могла отвлечься на другую жизнь. А другая жизнь текла. Происходила. Пришёл художник Лева с женой. Они всюду ездили вместе.

Не расставались.

Лена пила кофе. Потом почистила себе апельсин. Никаким закускам она не доверяла. Кто их делал? Какими руками? А Елисеев ел и пил пиво из стакана.

Лена посмотрела на него глазами гримёрши: что она исправила бы в его лице. Определяющей частью его лица был рот, хорошо подготовленный подбородком. И улыбка, подготовленная его сутью. Улыбка до конца. Зубы — чистые, породистые, волчьи. Хорошая улыбка. А с глазами непонятно. Под очками. Лена не могла поймать их выражения.

Какая-то мерцательная аритмия. Глаза сумасшедшего. Хороший столб шеи. Размах рук. И рост. Под метр девяносто.

Колени далеко уходили под стол. На таких коленях хорошо держать женщину и играть с ребёнком.

— Я себе палец сломал. — Елисеев показал Лене безымянный палец левой руки. Ничего не было заметно.

— Когда? — спросила Лена.

— Месяц назад.

Она вгляделась и увидела небольшой отёк.

— Ерунда, — сказала Лена.

— Ага… Ерунда, — обиделся Елисеев. — Болит. И некрасиво.

— Пройдёт, — пообещала Лена.

— Когда?

— Ну, когда-нибудь. Так ведь не останется.

— В том-то и дело, что останется.

— А зачем вам этот палец? — спросила Лена. — Он не рабочий.

— Как это зачем? — он поразился вопросу и остановил на Лене глаза. Они перестали мерцать, и выяснилось, что глаза карие. — Как это зачем? — повторил он. Все, что составляло его тело, было священно и необходимо.

Разговор за столом был почти ни о чем. Так… Но смысл таких вот лёгких посиделок — не в содержании беседы. Не в смысловой нагрузке, а в касании душ. Просто посидеть друг возле друга. Не одному в казённом номере. А вместе.

Услышать кожей чужую энергетику, погреться, подзарядиться друг от друга, убежать как можно дальше от одиночества смерти. Лена помалкивала. Не старалась блеснуть ни умом, ни чем другим. Она была одной ногой тут, другой ТАМ.

Елисеев чем-то недоволен. И это тоже хорошо. Он недоволен и выражает это вслух. Идёт в пространстве какое-то движение, натяжение. Жизнь.

Режиссёр Нора Бабаян рассказывала, как в прошлый вторник она снимала сцену Пестеля и царя. Разговаривают два аристократа. А через три метра от съёмочной площадки матерятся осветители. Идёт взаимопроникновение двух эпох.

— Не двух эпох. А двух социальных слоёв, — поправил Володя. — В девятнадцатом веке тоже были мастеровые.

— Но они не матерились, — сказала Нора. — Они боялись Бога.

— А когда возник мат? — спросил Елисеев. — Кто его занёс? Большевики?

— Татары, — сказала Лена.

— Откуда ты знаешь?

— Это все знают. Это известно.

У Елисеева в голове начался такой гомон, как будто влетела стая весенних птиц. Он понял: не надо было пить пиво. Но дело сделано.

— У меня голова болит, — сказал он и посмотрел на Лену. Пожаловался.

— Я дам таблетку, — пообещала Лена.

— Не поможет. Эту головную боль не снимет ничто.

— Снимет, — убеждённо сказала Лена.

У неё действительно был набор самых эффективных лекарств. Ей привозили из Израиля.

Лена и Елисеев поднялись из-за стола. Вернулись в номер.

Лена достала таблетку из красивой упаковки. Налила в стакан воду. Елисеев доверчиво выпил. И лёг на кровать.

Лена была поражена его почти детской раскованностью, граничащей с хамством. Так себя не ведут в гостях. Но, может, он этого не понимает. Не научили в детстве. Или он считает, что гостиничный номер — не дом. Это ячейка для каждого. А может, это — степень доверия. Он доверяет ей безгранично. И не стесняется выглядеть жалким.

У Лены было два варианта поведения. Первый: сказать «уходи», что негуманно по отношению к человеку.

Второй: сделать вид, что ничего не происходит. Лёг отдохнуть. Полежит и уйдёт.

Второй вариант выглядел более естественным. Лена начала разбирать чемодан. Развешивать в шкафу то, что должно висеть, и раскладывать по полкам то, что должно .лежать.

Вещи у неё были красивые. Андрей привозил. Последнее время он возил только ей. Обеспечивал.

— Знаешь, проходит, — с удивлением сказал Елисеев, переходя на «ты».

— Ну вот, я же говорила, — с участием поддержала Лена. Она и в самом деле была рада, что ему лучше.

Елисеев смотрел над собой. Весенний щебет поутих.

Остался один церковный колокол. «Бам… Бам-бам…»

Елисеев закрыл глаза. «Бам… Бам… Бам…» Он сходит с ума. Это очевидно. Если лечить — уйдёт талант.

Лекарства уберут слуховые галлюцинации и заодно сотрут интуицию. Уйдёт то, что называется Елисеев. А что тогда останется? И зачем тогда жить?

— Ляг со мной, — проговорил Елисеев, открыв глаза.»