Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса)

– Пойдем внутрь, – сказал я, чувствуя, что из-за разбиравшего меня смеха больше не могу так разговаривать.

Мы вошли в барак, который весь пропах пудрой, мылом, женским запахом.

– А это что еще за маскарад? – закричал я, увидав разложенные на ящике в ряд сумочки, парфюмерное мыло, женские чулки, красный зонтик и два флакона с духами.

– Подарки… – пробормотал Зорбас, опустив голову.

– Подарки?! – переспросил я, пытаясь разозлиться. – Подарки?

– Подарки, хозяин. Не сердись. Для несчастной Бубулины… Пасха скоро, она ведь тоже человек.

Мне с трудом удалось подавить смех.

– Самого главного ты так и не привез, – сказал я.

– Чего еще?

– Свадебных венков.

И я сообщил, что` наплел израненной страстью русалке.

Зорбас почесал голову, призадумался немного и наконец сказал:

– Нехорошо ты поступил, хозяин, нехорошо. Ты уж извини. Такие шутки, хозяин… Женщина ведь создание слабое, деликатное, сколько раз повторять? Как фарфоровая ваза. Относиться к ней надо очень бережно.

Мне стало стыдно. Я тоже раскаивался, но было уже поздно. Чтобы переменить разговор, я спросил:

– А с проволокой что? С инструментами что?

– Я все привез, все, не беспокойся! И овцы целы, и волки сыты. Подвесная дорога, Лола, Бубулина, хозяин, – все в порядке!

Он снял с огня джезву, налил мне в чашку кофе, дал привезенных бубликов с сезамом и медовую халву, которую, как ему было известно, я очень любил.

– Я тебе гостинец привез – большую банку халвы! – сказал Зорбас с нежностью. – И тебя не забыл. А для попугая – мешочек арахиса. Никого я не забыл. Голова у меня на месте.

Я ел бублики и халву и пил кофе, сидя, скрестив ноги, на полу, а Зорбас тоже пил свой кофеек, курил, смотрел на меня, и взгляд его завораживал, словно взгляд змеи.

– Ну как – решил мучивший тебя вопрос, старый висельник? – спросил я уже мягче.

– Какой вопрос, хозяин?

– Человек женщина или не человек?

– Ну-у! И с этим покончено! – ответил Зорбас, махнув ручищей. – Человек она, такой же человек, как и мы с тобой, даже хуже! Увидит у тебя кошелек, тут же теряет сознание, липнет к тебе, теряет свою свободу, да еще и радуется, что теряет, потому что, видишь ли, за всем этим – блеск твоего кошелька. Но вскоре… Будь оно все проклято, хозяин!

Он поднялся, выбросил сигарету в окно, и сказал:

– Ну а теперь – мужской разговор. Скоро Страстная неделя. Проволоку мы привезли, пора уже сходить в монастырь, поговорить с жеребцами и подписать бумаги насчет леса… Пока они подвесную дорогу не увидели и соображать не начали, понимаешь? Время идет, хозяин, довольно бездельничать, пора уже доставать породу, грузить ее на корабли, покрывать расходы… Эта поездка в Кастро дорого обошлась: дьявол, видишь ли…

Зорбас замолчал. Мне стало жаль его. Он был похож на ребенка, который нашалил, а теперь не знал, как исправить дело, и сердечко его тревожно билось.

«И не стыдно тебе позволять этой великой душе пребывать в столь плачевном состоянии? – мысленно сказал я себе. – Разве ты еще встретишь когда-нибудь другого Зорбаса? Так что возьми тряпку и сотри!»

– Оставь дьявола, Зорбас, мы в нем не нуждаемся! – резко воскликнул я. – Забудь про то, что было. Возьми лучше сандури!

Зорбас протянул было руки, словно желая заключить меня в объятия, но затем тут же опустил их, одним прыжком очутился у стены, приподнялся на носках и снял сандури. Теперь, когда он приблизился к светильнику, я разглядел, что волосы у него черные как смоль.

– Эй, что это у тебя за волосы, негодник? Где ты их раздобыл?

– Покрасил я их, хозяин, покрасил злосчастные…

– Зачем?

– Так вот, из самолюбия. Шел я однажды с Лолой и держал ее за руку. То есть нет… Вот так, чуточку, с самого краешка! Тут увязался за нами какой-то ублюдок, совсем мелкий, и давай кричать, проклятый: «Эй, старик, куда внучку ведешь?»

Бедной Лоле стало стыдно, да и мне тоже. И чтобы не давать ей повода стыдиться в другой раз, пошел я в тот же вечер к парикмахеру и выкрасился.

Я засмеялся. Зорбас с серьезным видом посмотрел на меня:

– Смешно, хозяин? Но послушай все-таки, что за таинственное существо человек. С того самого дня, как покрасил я волосы, стал я совсем другим человеком. Словно я и сам уверовал, что волосы у меня – черные (видишь ли, человек легко забывает то, что ему невыгодно), а силы – ей-богу! – ох как прибавилось. И Лола это почувствовала. Помнишь, у меня раньше здесь, в пояснице, болело? Теперь прошло! Ты даже не поверишь, про то твои книжки не пишут…

Зорбас иронически засмеялся, но тут же раскаялся и сказал:

– Извини. Единственная книжка, которую я за свою жизнь прочитал, – это «Синдбад-мореход». И особой пользы не получил.

Зорбас снял сандури и снова нежно и медленно раздел его.

– Давай выйдем, – сказал он. – Здесь, в четырех стенах сандури тесно. Оно тоже животное, и ему нужен простор.

Мы вышли. В вышине рассыпались искрами звезды. Река Иордан переливалась по небу от края до края. Море шумело.

Мы уселись на гальке, скрестив ноги, и волны лизали нам ступни.

– Бедность к хорошей жизни стремится, – сказал Зорбас. – А то как же? Думает одолеть нас? Иди-ка сюда, сандури!

– Македонскую мелодию, Зорбас! Мелодию твоей родины! – сказал я.

– Критскую! Мелодию твоей родины! – ответил Зорбас. – Спою тебе мантинаду, которой научили меня в Кастро. С того дня, как я услышал ее, жизнь моя изменилась.

Он немного подумал и сказал:

– Нет, не изменилась, но теперь я знаю, что был прав.

Зорбас опустил свои толстые пальцы на сандури, поднял голову, и его дикий, хриплый, исполненный тоски голос забурлил в воздухе:

Смелей! На Бога уповай, а там уж будь что будет:Пускай тебя судьба спасет, пускай тебя погубит!

Заботы рассеялись, никчемные тревоги ушли, душа достигла своей вершины. Лола, лигнит, подвесная дорога, «вечность», малые заботы и заботы великие – все стало голубым дымом, который рассеялся, и осталась только поющая стальная птица – сердце человеческое.

– Молодец, Зорбас! – крикнул я, когда была сыграна гордая мелодия. – На здоровье, все, что ты сделал, – шансонетка, крашеные волосы, растраченные деньги, – все, все! Спой еще!