Я и мой летучий мышь

— Клятва. Но она всего на тысячу лет.

— Не испытывай мое терпение, — холодно произнес дэймос. — Будь довольна тем, что все еще жива. И твои внуки и правнуки также будут жить. Долго. И обыденно.

— Но… но тут сказано, что ты не тронешь лишь меня и моих близких.

Алые глаза опасно сверкнули, и их вновь прорезала черная нить зрачка.

— Кэт, да плюнь ты. Ну подумаешь, ошибся. Пускай будет так. Он же нас угробит! — торопливо зашептал на ухо Пых, стараясь не сильно при этом дрожать.

Скрещиваю руки на груди и зло смотрю на Кэрта.

— А мне плевать. Он сам сказал, что жалость — уродует. — Что я несу? — Так что либо мои условия, либо…

Через минуту камера взорвалась. Через пять — грохнуло так, что пол дворца кое-где начал проседать, а из проема двери, ведущей в подземелье, вылетел черный, встрепанный мышь и со скоростью ветра унесся куда подальше.

Через десять — все стихло. И граф таки сумел спуститься вниз и сунуться в свои казематы, представлявшие теперь большей частью… руины.

Он закашлялся, попытался пробиться внутрь, но подвалы все еще трясло и с потолка то и дело сыпалось каменное крошево. Он побледнел, вспомнив, что оставил там Кэт. Но соваться дальше было самоубийством чистой воды.

— Кэт!

Подвал загрохотал, и пол снова начал проваливаться, осыпаясь в глубокие трещины в земле. Граф отступил назад. Странно, но в полутьме двигались не только камни. Невдалеке проступали очертания чего-то еще. Сощурившись и стерев пыль с лица, он различил фигуру. Высокую, темную, с развевающимися крыльями за спиной.

Она шла, и камни вбивало в стены и потолок. За ее спиной все снова падало, замок лихорадило, словно на вулкане. Но не это привлекло внимание графа, а то, что на руках у темной фигуры лежало тело девушки, голова которой запрокинулась назад. Алые глаза встретились с васильковыми и… граф отступил, давая дорогу. Сейчас он не поставил бы и ломаного медяка на то, что выйдет победителем из схватки с этим созданием. Тем более что… оков на дэймосе больше не было…

Глава 26

Иногда меня тянет пофилософствовать. Такое бывает редко. Еще реже я додумываюсь до чего-нибудь умного. Но согласитесь, забавно, когда мысли, цепляясь одна за другую, как жемчужины на нити, превращаются в красивое ожерелье. Нередко нить прерывается, бусины рассыпаются, и все приходится начинать сначала. Мы берем жемчужину… но это уже другая жемчужина, совсем не та, что была вначале. А даже если и та — следующая наверняка отличается. И хотя жемчужины похожи, как слезы ребенка — белые, чистые, — они разные. Все, как одна. А значит, и ожерелье будет отличаться. Как отличается одно мгновение в цепи великого океана времени от другого. Нет ничего одинакового. Симметрия — глупость, придуманная ребенком. Дети вообще любят выдумать что-то, чего в природе не существует. К примеру, сказки. Или волшебство, которое двигает горы и разделяет реки. Они любят фантазировать о добрых драконах и порядочных рыцарях. Им рассказывают о прекрасных принцессах и смелых братьях. И они верят. И тоже начинают выдумывать сказки, предания, былины…

В детстве я верила, что все сказки заканчиваются хорошо. Что из любой ситуации всегда непременно есть выход. Как говорится: «В конце — все хорошо. А если все нехорошо, значит, это еще не конец». Один мой знакомый очень любил повторять эту фразу. И я верила. Действительно верила, что это именно так. Я верила, что драконы умеют любить людей. К примеру, все тех же принцесс, которых нет-нет да и похищают. Я верила, что можно перевоспитать людоеда и сделать из него вегетарианца. Верила в то, что любое живое существо где-то глубоко в душе — доброе и пушистое, просто обиженное на весь свет. А еще я верила, что каждая моя сказка, каждая история и приключение будут обязательно заканчиваться хорошо. Просто потому, что иначе и быть не может. А если все же все закончилось плохо — что ж, значит, это еще не конец.

Хорошая философия, да? Красивая, уютная, детская. И совершенно бесполезная.

Стою на коленях у трона и смотрю на высокого грузного монарха, в глазах которого не осталось ничего человеческого. Почему? А вы видели когда-нибудь глаза мертвой рыбы? Подернутые белой пленкой, огромные и круглые, они смотрят в никуда. Какие чувства можно раскопать в них? Никаких. Рыба ведь мертва. Как и этот король. Он все еще дышал, ходил, ел, пил и делал все то, что полагается делать живому существу. Но он был мертв. Его глаза были мертвыми. И мне очень не хотелось заглядывать в них снова.

— В последний раз предлагаю добровольно отдать камень. А иначе я вынужден буду сделать то, что сильно нас всех огорчит.

Смотрю на Пыха, зажатого в кулаке стражника-тролля. Василиск стоит чуть поодаль и смотрит куда-то мимо меня. С тех пор как начался допрос, он смотрел только так. Словно его здесь не было.

Сжимаю зубы и снова смотрю на Пыха. Ему больно — слишком сильно сдавили хрупкое тельце и наверняка сломали пару косточек в крыльях. Черные пуговки глаз поблескивают над большим пальцем. Он смотрит на меня, но молчит. Упорно молчит, а не пищит от боли. И от этого убивать хочется только сильнее. Суставы болят, так как мои руки вывернуты и заведены за спину. Порваны связки и пара сухожилий. Я тоже молчу. Потому что Пыху и без того больно. Только перед глазами все чаще вспыхивают алые мушки, а по ногам проходят волны дрожи. Троллю за моей спиной — все равно. Он просто держит меня за руки. А сожмет их чуть сильнее, и я просто потеряю руки. Их раздавит одна о другую. И все, что остается — смотреть прямо перед собой, контролировать каждый вдох и выдох и изо всех сил пытаться отстраниться от той боли, что пронизывает насквозь, словно в спину воткнули вертел, на котором меня подвесили перед королем.

— Итак. Ваш ответ?

— Если… если бы я… могла… Я бы от… дала.

Не кричать сложно. Никогда не могла переносить боль. Тем более что профессия обязывала чутко следить за своим телом. Ночью порой одно неверное движение, вовремя не нащупанный камень или соскользнувшие пальцы — могли привести к гибели. Я была ловкой. Очень ловкой. И еще ни разу ничего себе не ломала по-настоящему. Что ж. Пора что-то менять.

— Все еще упрямишься. Что ж, начнем с твоего маленького пушистого друга.

Король повернулся к троллю и медленно кивнул. Я напряглась и рванула. Рванула так, что кости захрустели и едва не переломились. Но руки я выдернула и даже смогла встать и пробежать пару шагов к Пыху. Тот — смотрел на меня, пока сильная рука сжимала его, сплющивая и с тихим треском ломая кости. Смотрел и молчал. А потом… потом меня поймали, врезали в спину пудовым кулаком, заставив рухнуть на каменные плиты. Лоб с силой приложился о камни, еще и еще. Потом, схватив за волосы, заставили поднять голову вверх. Сломанный нос, кровь, выбитые зубы. И Пых, тряпочкой лежащий на полу передо мной. Я, кажется, кричала. Громко, на пределе легких, срываясь на визг. Боль, которая была внутри, была неописуема. Я хотела убить их всех, подорвать этот дворец, заставить короля снова и снова подыхать от боли, корчиться, сгорать заживо, визжать, как свинья, которой перерезают горло. А потом меня снова ударили каменным кулаком в спину, позвоночник хрустнул, и я рухнула вниз, врезавшись лбом в каменные плиты и снова теряя сознание.

— Какая нервная девица, — поморщился король и поднял тяжелый взгляд на своего верного пса-василиска.

Василиск стоял бледный, в лице — ни кровинки. И он чересчур пристально смотрел на девушку, лежащую в луже собственной крови. Она еще дышала. Со всхлипами, натужно, но дышала. Хотя… тролль, конечно, перестарался. Но его тоже можно было понять: еще ни один человек не мог вырваться из каменной хватки. А тут такая неудача, и прямо на глазах у его величества.

— Дрейк. Дрейк! Ты меня слышишь?