Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать
Шрифт:
Когда я впервые выступал публично, я чувствовал, что делаю то, ради чего пришел на эту землю. Не было никаких сомнений. Внезапно стало ясно – и сделалось еще яснее, когда люди разговаривали со мной после лекции, – что вся моя жизнь вела к этому моменту; что все, чем я когда-либо занимался, было подготовкой к этому; что это и будет трудом всей моей жизни.
Вот каково это: правильные слова сами слетают с моих губ; они исходят от некой части меня, более сильной и отчетливо выраженной, чем та часть меня, с которой обычно общается мир. Я говорю слушателям, что мне не нужны мои тезисы, и роняю их на пол. Я подхожу к самому краю сцены. Я хожу туда-сюда по рядам. Я смотрю им прямо в глаза и готов подписаться под каждым произнесенным мною словом. Я – не шоумен; я говорю негромко. Если уж на то пошло, я человек очень тихий. Но чем я спокойнее, чем тише становится в аудитории, тем громогласнее мое спокойствие. У меня бывает нервный тик (я это осознаю; видел его на видеозаписи). Я слишком часто прикасаюсь к бороде. Я переминаюсь с ноги на ногу, перенося вес. Я сую руки в карманы. Я надеваю пиджак и галстук, но всегда хожу в кроссовках. Я делаю долгие паузы, чтобы дать возможность слушателям подумать о том, что я только что сказал. Иногда я говорю: «Я хочу, чтобы вы подумали о том, что я только что сказал». Или: «А сейчас сделаем паузу – подумайте об этом». Часто я говорю: «Слушайте меня», или «Истина состоит в том, что…», или «Если вы и должны что-то вынести с этого семинара, то это…», или «То, что я сейчас скажу – представьте, что это записано большими буквами». Я говорю
Я могу восстановить это ощущение даже сейчас, девять лет спустя после последней лекции в Лас-Вегасе. Я скучаю по нему. По тому, как они наклоняются вперед на своих местах; по тому, как они лихорадочно строчат в своих блокнотах; по тому, как они моргают. Я всегда находил нечто очаровательно-беззащитное в моргании, в действии, которое тело не может не совершать. Во время долгих пауз – долгих моментов безмолвия, когда я переводил взгляд с лица на лицо и посылал им свое намерение мира и счастья, исполнения всех их желаний – я не видел ничего, кроме моргающих глаз. И осознавал, что моргаю сам. Я, бывало, играл в игру: старайся не моргнуть. Минута, две минуты, наворачиваются слезы, глаза щиплет, помещение плывет перед глазами, а потом, на какую-то долю секунды, все исчезает, повсюду тьма, а потом глаза открываются снова – и мир по-прежнему здесь, там, где ты его оставил, и ты гадаешь, действительно ли это тот самый мир. Игры, в которые я играл… Поначалу они были забавны. А потом произошло кое-что еще. Во время одной лекции в Филадельфии я заплакал. Я не имею в виду, что мои глаза налились слезами из-за игры в «не моргай», я по-настоящему заплакал; я ощутил нечто – хотя теперь не могу точно сказать, что это было, – нечто, наполнившее меня невыразимой печалью, и каким-то образом связанное со словом «должен»: все те вещи, которые человеческое тело должно делать – моргать, есть, испражняться, спать, умирать.
А потом я изменил свои мысли. Я подумал обо всем том, что человеческое тело делает по собственному почину: оно растет, оно перекачивает кровь, оно дышит.
Я сделал несколько глубоких вдохов.
Я сказал им, что мои слезы – это слезы радости. Радости от того, как чудесно человеческое тело, как оно беспредельно.Долгие недели после смерти отца я не мог спать. Я просыпался очень рано и спускался по лестнице во тьму, ожидая глухого удара пачки газет, брошенной на крыльцо. Тогда я подбирал их, складывал и перехватывал резинками. Если шел дождь, я упаковывал каждую газету в пластиковый пакет. Тишина была невыносима, поэтому я включал телевизор. Цветная сетка издавала долгий, пронзительный писк; пока станция настраивалась, я продолжал складывать газеты. Переключал канал, переключал снова: телевизионный «снег», вращающаяся серо-белая метель, в которой я мог бы заблудиться, если бы подошел поближе к телевизору и смотрел достаточно долго. Лавина, которая могла бы ломать меня до тех пор, пока от меня не осталась бы просто тихая мысль, кувыркающаяся в прекрасной белизне. Иногда в этом снегу я слышал шепоты, но никогда – слова, которые смог бы разобрать. А потом «снег» исчез, и появился проповедник. Остатки его седых волос были зачесаны на лысину; он потел и пыхтел в микрофон. На нем были коричневые полиэстровые брюки и полосатый галстук, конец которого свисал намного ниже брючного ремня. Он стоял перед молодой темнокожей женщиной в инвалидной коляске, возложив руку ей на плечо. Сотвори новый спинной мозг во имя Иисуса Христа, Господа нашего и Спасителя. Сотвори новый спинной мозг прямо сейчас. Для того, кто верует, нет ничего невозможного. Мы благодарим тебя, Боже, за новый спинной мозг во имя Иисуса. Аллилуйя! Аллилуйя! Женщина обмякла в своем кресле, глаза ее были закрыты. Проповедник повернулся к остальным людям, стоявшим в ряд. Ну что, вы готовы? Он пошел от одного к другому, и возлагал свою руку на голову каждого, и «говорил языками» [13] , и один за другим люди падали навзничь на руки тех, кто ждал позади, чтобы поймать их. Затем он остановился перед малышкой с ногами в стальных скобках. Он жестом приказал остальным очистить для него больше пространства. Наклонился над девочкой – она была совсем крошкой – и коснулся ее головы. Возлагаю руки мои на малую сию. По велению Божию, повинуясь закону контактной передачи – о мой Боже, о мой, о мой-мой, мой-мой-мой-мой – целительная сила Бога всемогущего ниспосылается в тело сие, дабы сделать несделанным сотворенное Сатаной, дабы сотворить исцеление в нем от макушки ее головы до пят ее ног. Девочка упала навзничь. Во имя Иисуса. Повторим это снова, все вместе. Во имя Иисуса. Аминь. Аминь. Сформировался другой ряд; он вновь коснулся каждого человека, и один за другим они падали навзничь. Пожилая женщина в рыжем, похожем на пчелиный улей парике. Высокий, тонкий мужчина в голубовато-зеленоватом костюме. Девочки-близняшки, одетые в одинаковые красные платьица. Женщина, державшая на руках младенца. Подросток со скрещенными на груди руками – то ли в знак скуки, то ли в знак вызова. Все они падали, и проповедник «говорил языками» и, закончив, он сказал, я чувствовал, как энергия Святого Духа входила в каждого из вас. Вы не должны терять веры. Держите рубильник веры включенным. Несколько лет назад одна женщина принесла мне своего ребенка, девочку трех или четырех лет. У бедняжки были деформированы обе ступни. Случалось мне видеть детей с одной изуродованной ступней, но не с обеими. И тогда я взял это дорогое дитя на руки, держа крошечные ступни в своих ладонях, и почувствовал, как целительная сила Господа струится в них. Но когда я бросил взгляд вниз, то увидел, что они так же деформированы, как и прежде. Я сказал матери девочки : «Я почувствовал, как энергия Святого Духа вошла в эти ножки, твой ребенок исцелен, вот и все, что я знаю. Тебе нужно держать рубильник веры включенным, не позволяй Сатане вложить сомнение в твое сердце. Целительная сила Господа трудится в ногах твоего ребенка». И через две недели эта женщина принесла свою дочку обратно и подняла ее на руках, чтобы показать всей пастве, и обе ее ступни были идеальны.
Каждую ночь в тот год, год исцеления, я спал, возложив ладонь на ее голову. Она засыпала первой, и я обнимал ее одной рукой, а ладонь другой клал ей на лоб. Я закрывал глаза и во тьме под своими веками видел белизну, похожую на телевизионный «снег», и думал: Я посылаю тебе намерение полного и долговечного благополучия. Я посылаю тебе полное и долговечное благополучие. Я посылаю тебе полное и долговечное благополучие. Я посылаю нам обоим полное и долговечное благополучие. Я прочу тебе долгую и счастливую жизнь, наполненную покоем, идеальным здоровьем и благополучием. Я заранее благодарен за твою долгую и счастливую жизнь, наполненную покоем, идеальным здоровьем и благополучием. Я заранее благодарен за нашу долгую и счастливую жизнь вместе, наполненную покоем, идеальным здоровьем и благополучием.
Электричество считается.
Когда ты был водящим , это было замечательно, когда не был – бесило.
Салки, простейшую детскую игру, я любил меньше всего. Игру, в которой не столько выбираешь ты, сколько выбирают тебя: кто-то осаливает тебя, ладонь на твоей спине, ты водишь. Остальные дети разбегаются в стороны, и единственное, что нужно делать – преследовать. Иначе останешься водящим до конца дня. Мы прятались в кустах за домом пастора или за статуей Марии. Я бежал за другими, но не для того, чтобы поймать, не ради
удовольствия поймать кого-то; скорее – чтобы не быть водящим , чтобы сбросить с себя это бремя. Если мне везло достаточно, чтобы исхитриться кого-нибудь осалить, он салил меня в ответ и убегал. Иногда мы попеременно осаливали друг друга до десятка раз. Однажды мне пришло в голову бегать вокруг припаркованной машины; девочка, которая водила, никогда не смогла бы догнать меня и осалить. Но после пяти или шести головокружительных пробежек вокруг машины она остановилась. Я оперся о багажник, чтобы перевести дух. Она коснулась бампера и сказала: «Теперь ты водишь – электричество считается!»Я хотел сказать ей: Если электричество считается, тогда водишь ты, потому что твои ноги касаются земли, как и мои .
Но тогда она могла бы сказать то же самое мне.
И в этом случае весь мир был бы водящим .Любовь соединяет людей на молекулярном уровне; их клетки переплетаются между собой. Если ткнуть одного, другой вздрагивает. Если однажды между двумя частицами возникло плотное взаимодействие, то даже если отделить их друг от друга многими милями, годами, жизнями, они ведут себя так, будто по-прежнему связаны.
Звучит красиво. История не хуже любой другой. Волшебная сказка, можно сказать. Мечтать не вредно.
Но эта идея прошла испытания.
Двух людей, которых соединяют узы близости – в большинстве случаев, влюбленных или супругов, – разводят по разным комнатам. Один из них, целитель, смотрит в монитор. Через случайные интервалы времени образ его возлюбленного – сидящего в помещении, защищенном от электромагнитного воздействия – появляется на экране. Увидев лицо любимого человека, целитель посылает ему сострадательное намерение. Ученые обнаружили физические доказательства – изменения в потоотделении, температуре, сердцебиении и скорости кровообращения – того, что мысли одного человека способны воздействовать на организм другого.
Мне не нужны были результаты этого исследования, чтобы уверовать – я писал об этом, на свой собственный лад, много лет, – но оно обновило и укрепило мою надежду на то, что я смогу сделать это в одиночку, даже если Кэри утратила бы веру в свою способность исцелить себя, или даже если бы у нее никогда не было этой веры изначально – не важно: я сосредоточил бы все свои мысли на ее благополучии. Я медитировал бы о нем, зримо представлял его себе, был уверен в нем. Я взял бы ее жизнь в свои руки. Буквально. Все лето, и осень, и зиму, столько, сколько потребуется, я возлагал бы свои ладони на ее голову, и опухоли уменьшались бы, а потом исчезали.
Наступила зима, а мы все еще были в Чилмарке, но в моем воображении была весна, и мы вернулись в Бруклин: первые почки в нашем саду, прогулка под цветущими вишневыми деревьями, Ральф, догоняющая теннисный мячик в Проспект-парке.
Я возлагал ладонь на голову Кэри, пока она спала, и визуализировал будущее, которого мы хотели. Кэри снова сочиняла бы песни. Я написал бы «Книгу почему», и это стало бы ее счастливой концовкой: год исцеления, год переплетения.
Но она теряла все больше и больше: слова, килограммы, равновесие, сегменты памяти. В иные дни на много минут подряд она забывала меня; она все смотрела и смотрела, но не могла назвать мое имя. Муж , говорил я, и она повторяла это слово, смотрела на меня, и я ждал, отталкивая от себя боязнь того, что она так и не вспомнит, но со временем она кивала и говорила – муж – и улыбалась, и я опускался на пол у ее ног и клал голову к ней на колени.
Собаку она не забывала никогда, хотя бывали моменты, когда не помнила ее имени. Щеночек , или Пушок , или Большеухая , или Рыжик – все означало Ральф. Даже в самые холодные, самые короткие зимние дни, когда ночь наступала слишком рано, всегда была Ральф, с которой можно было лежать на полу или на кровати. Я смотрел на них, иногда присоединялся к ним, визуализировал чистый рентгеновский снимок мозга. Я представлял себе, как опухоль ссыхается, от размера вишни – к размеру горошины, к размеру горчичного зерна, к ничто.Будь это волшебная сказка, я закончил бы свадьбой.
Мы поженились во Флашинг-Медоуз-парке; это была территория, куда сваливали золу и пепел, прежде чем Роберт Мозес превратил ее в место проведения Всемирных выставок. Церемонию мы провели возле Унисферы – шара из нержавеющей стали высотой в 12 этажей. Фонтаны, окружающие сферу, обдавали нас брызгами, и я хотел, чтобы мы передвинулись, но Кэри хотела остаться, и мы остались.
Когда ведущий церемонии, дядя Кэри, провозгласил нас мужем и женой, Кэри сбросила туфли и пошла вброд по зеркальной глади бассейна; она дошла до основания сферы. Если я хотел поцеловать невесту, мне нужно было идти за ней.
Гости радостно заулюлюкали, когда я снял ботинки, еще громче – когда я пошел по воде, еще громче, когда поцеловал ее, а потом все они сбросили обувь и тоже полезли в воду.
Несколькими минутами раньше, во время церемонии, ее дядя сказал: «Жизнь невозможно предсказать. Никакая прежде прожитая жизнь не может подготовить вас к вашей собственной. Вы не можете планировать свою жизнь, – говорил он. – Потому что, позвольте вам заметить, она уже спланирована за вас».
Наши друзья столпились вокруг нас в зеркальном пруду, и мы смотрели вверх, сквозь земной шар, на солнце.
Этот мир был выстроен так, чтобы выдерживать бремя собственного веса. Но он был проницаем: дождь и снег пролетали сквозь его плетение; ветер задувал внутри него так же, как и снаружи.
Когда мне было одиннадцать лет, родители взяли меня во Флашинг-Медоуз посмотреть памятник, в котором была захоронена капсула времени, в тот самый год, когда я родился. Капсула находилась в 15 метрах под землей. Кредитные карты, сигареты, транквилизаторы, бикини, Библия, пластиковый сердечный клапан – все это ожидало того, кто выкопает капсулу пять тысячелетий спустя.
Единственное, о чем я мог думать в тот день и ту ночь – равно как и многие дни и ночи после, – пять тысяч лет спустя, пять тысяч лет спустя, на свете будут люди пять тысяч лет спустя .
Когда мы шли мимо Унисферы в тот день, на нее взбирался какой-то человек. Его звали, как я теперь знаю, Джорджем, он был фабрикантом игрушек из Квинса, и он помахал нам рукой. Там был еще один мужчина, уже взобравшийся на вершину мира, снимавший его восхождение. Я сказал родителям: «Я тоже хочу это сделать. Я хочу забраться на вершину мира», – и моя мать ответила: «Не будь дураком – это отличный способ покончить с собой».
В тот год, когда умер мой отец, были запущены два космических корабля «Вояджер», в каждом из них была Золотая пластинка, составленная Карлом Саганом. Людей из разных стран мира просили записать приветствие, обращенное к существам во Вселенной, которые могут однажды, возможно, миллиарды лет спустя, обнаружить эти космические корабли. Я донимал родителей вопросом, можно ли включить и мой голос в эту запись, услышит ли кто-нибудь мой голос через миллиарды лет, и они отвечали – нет, но я могу записать собственное сообщение и зарыть пленку в саду. Но я этого так и не сделал.
Мы, жители этого мира, шлем вам свою добрую волю. Дорогие друзья, желаем вам самого лучшего. Доброго здоровья вам ныне и во веки веков. Мы желаем всем вам добра. Хорошо ли идут у вас дела? Надеемся, что все в порядке. Мы думаем обо всех вас. Пожалуйста, когда выберете время, навестите нас. Мы здесь счастливы, и вы будьте счастливы там. Да будет мир повсюду. Да дарует вам Бог вечный мир. Желаем вам счастья, добра, крепкого здоровья и многих лет жизни. Да осияет свет утра ваши головы. Друзья по космосу, как у вас дела? Вы уже поели? Навестите нас, если выкроите время. Добро пожаловать в наш дом. Для нас удовольствие принять вас. Доброй ночи, леди и джентльмены. Прощайте, увидимся в следующий раз.