Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать

– Простите, никогда не слышал о Грин-стрит.

И тогда я вижу, что показавшееся мне Кэри – на самом деле Гэри ; может быть, его отец, или брат, или лучший друг, словом, дорогой покойник, которого Митч вспоминает всякий раз, переворачивая блинчик или принимаясь мыть руки.

– Не подскажете нам, где находится кладбище? – продолжает расспросы Сэм.

– Которое? – уточняет Митч.

– Ланкастерское кладбище.

– Это на восточной стороне, – машет он рукой. – Вы вообще знаете город?

– Нет.

– Налево, на Лайм-стрит, – говорит он. – Оно будет по правую сторону улицы. Не промахнетесь.

Небо светлеет, и я беспокоюсь, как там Ральф.

– По прогнозу должна быть страшная буря, – замечает официантка.

Гремит гром, официантка роняет стакан, и вот мы все оказываемся на полу, собирая осколки и кусочки.

– Вы сказали, Лайм-стрит, правильно? – уточняет Сэм. Она невнимательна, и я вижу, как она морщится – порезала палец.

– Черт! – восклицает официантка. – Прошу прощения.

– Вы не виноваты, – говорю я.

– Да я вообще неудачница, – говорит она. – Давайте, я соберу остальное.

– Это всего лишь маленький порез, – успокаивает ее Сэм. Она сжимает палец, пока на нем не расцветает капелька крови, потом слизывает ее.

– Говорю же вам, – повторяет официантка, – невезучая я.

– Вы сказали – Лайм-стрит, – повторяет Сэм.

– Около мили, – утвердительно кивает Митч. – Прямо перед больницей.

– Спасибо, спасибо вам огромное ! – говорит Сэм, будто он поведал ей тайну жизни, причину, по которой мы все здесь оказались, и будто это – добрая причина.

– Поосторожнее там, – напутствует нас официантка.

Мы бежим через улицу к машине, где Ральф скребет лапой стекло. Порыв ветра гонит вниз по улице газету и распластывает ее на боковой стене церкви.

В машине мы переводим дыхание. Сквозь ветровое стекло ничего не видно, несмотря на то, что дворники работают во всю мочь. Ральф бегает туда-сюда на заднем сиденье.

– Черт, – говорю я. – Я не взял с собой таблетки, которые даю ей во время грозы.

Сэм выводит машину на проезжую часть.

– В такую погоду нельзя никуда ехать.

– Ты же слышал, что он сказал – это близко.

– Я думал, мы ищем Грин-стрит.

– Нет никакой Грин-стрит. Лайм и есть зеленый!

– И что же мы будем делать, если найдем этот дом?

– Позвоним в дверь.

– Я не стану звонить в дом к незнакомым людям и спрашивать о Глории Фостер только потому, что твой умерший брат швырял в этот дом головки одуванчиков.

– Лучше не строить никаких планов, – говорит она.

– А что, если она действительно там? Что мы ей скажем?

– Полагаю, мы скажем «здравствуй».

Те немногие машины, которые я вижу через ветровое стекло, тормозят у обочин. Сэм продолжает ехать вперед. Пять лет назад я перестал бояться всего, кроме того, что мне придется дожить до конца остаток моей жизни, и поэтому идея об автомобильной аварии – еще одной – не должна была бы меня пугать. Но мой страх после аварии в Чилмарке вернулся.

Я по-прежнему гадаю, не был ли голос моего отца частью сна, вызванного физической травмой. Попыткой мозга справиться с клинической смертью, защитным механизмом тела против аннигиляции.

Может быть . Вот моя мантра – или я бы хотел, чтобы это было моей мантрой.

В течение последних пяти лет я веровал в неверие – пожимал плечами при мысли обо всем, чего не видел собственными глазами. Руководствовался собственными органами чувств. Почти как собака. Существо настоящего.

Может быть, это был сон. А может быть – и нет. Что так, что сяк, тебя там не было, так что я немного боюсь, что Сэм въедет в дерево.

Думаю, даже торнадо не помешал бы Сэм добраться до кладбища.

У меня мелькает эта мысль – и дождь превращается в град. Ледышки отскакивают от ветрового стекла. Ральф трясется на заднем сиденье, и не успеваю я обернуться, чтобы успокоить ее, как она прыгает на переднее сиденье, выбивая рычаг коробки передач в нейтральное положение. Ральф бьет лапами мне в лицо, будто я – это дверь, через которую она хочет прорваться. Она то и дело прыгает с моих коленей назад, потом снова ко мне на колени. Она угодила лапой мне по ребрам, и я задыхаюсь от боли. Градины размером с мяч для гольфа лупят по ветровому стеклу, и оно идет трещинами. Сэм выправляет машину и давит на газ. Я не вижу, куда мы едем. Машину заносит поперек дороги на другую сторону, она идет юзом и замирает.

Она припаркована идеально, только развернута не в том направлении. Глядя через боковое стекло, я вижу ворота кладбища.

Я держусь за бок, делая короткие одышливые вдохи. Ральф царапает стекло и лает. Она никогда не понимала, что гроза снаружи, а не внутри. Сэм бьет ладонью по рулевому колесу, нажимает клаксон.

– Ты видишь, где мы? Я имею в виду, ты понимаешь?!

– Да, вижу.

– Ну, так почему же ты не взволнован так, как я?

– Я взволнован, – возражаю я. – Иисусе… глянь-ка!

– Прямо возле кладбища, – говорит она. – Я имею в виду, ты представляешь, каковы на это шансы?

– Да я не об этом говорю.

– Клянусь тебе, это не я вела машину. Ее вел кто-то другой.

– Послушай меня, – говорю я ей. – Ты видишь, что происходит?

День превратился в ночь. Ветер гнет деревья; толстый сук обрушивается позади машины. Кладбищенские ворота широко распахиваются, с лязгом захлопываются, потом снова распахиваются.

Ральф ложится, тяжело дыша. Полагаю, страх мог бы убить собаку ее возраста. Вылезаю из машины и открываю заднюю дверь. Град клюет мое лицо, грудь. Я бегу в единственном направлении, в котором ветер позволяет мне бежать; Ральф следует за мной. Я слышу, как Сэм вопит позади нас. Я подбегаю к ближайшему дому, перевожу дух на крыльце. Вдоль улицы ветер гонит мусор. Сэм бежит к нам, тщетно пытаясь прикрыть голову от града руками.

– Какого черта! – восклицает она, когда добегает до порога.

– Похоже, ты была права.

– Я тебя не слышу!

– Ты была права! – кричу я сквозь ветер. – Лучше всего – не иметь никаких планов.

– Что?!

– Никакого плана!

В дверях появляется молодой мужчина. Невысокий и мускулистый, с бритой головой. Хлопковые голубые брюки и рубаха, рабочие ботинки, униформа – сантехник или электрик. Он машет рукой, подавая нам знак войти внутрь.

– Поторопитесь, – говорит он. – Все уже в подвале.

Мы пробегаем через маленькую гостиную – кроссовки и туфли на полу, детские книжки, игрушки – и столовую, где шесть стульев стоят в кружок, вот только стола нет, обстановка больше подходит для сеанса групповой терапии, чем для ужина.

Через дверь и вниз по ступенькам в подвал, освещенный единственной висящей на проводе лампочкой. Внизу еще три человека – две женщины и девочка.

Когда я выпускаю поводок, Ральф бежит к девочке, которая сидит на полу в задней части подвала, окруженная коробками с припасами, пыльными журнальными столиками и старыми банками с краской. Ей лет пять, может быть, шесть, и ее темные волосы убраны в хвостики. Она зажмуривает глаза и сжимает губы, а Ральф вылизывает ей лицо.

– Нашел их на пороге, – поясняет мужчина. – Там, наверху, вся преисподняя с цепи сорвалась.

– Я Эрик, – представляюсь я.

Мужчина пожимает мне руку.

– Джей, – говорит он. Потом здоровается с Сэм.

– Сэм, – говорит она.

Мы машем руками женщинам, и они машут нам в ответ.

– Это моя жена, Эвелин, – он указывает на женщину помоложе; та сидит на оранжевом складном стульчике, курит. Мешковатые джинсы, белые кроссовки, свитер Пенсильванского университета. Она делает затяжку, снова помахивает нам рукой.

– Это наша дочь, – продолжает Джей. – А это – моя мать.

– Добро пожаловать в наш прекрасный дом, – говорит его мать. – Будем надеяться, что и завтра он будет по-прежнему стоять на том же месте, – она смеется, издает громкое внезапное «ха». Это полная женщина лет за пятьдесят, у нее седые волосы, короткие и стоящие торчком. Она спрашивает, как зовут Ральф, и когда я называю ее кличку, говорит:

– Сюда, Ральф! Поди сюда, мальчик!

– На самом деле, Ральф – девочка.

– И как же с ней такое приключилось? – спрашивает ее сын.

– Долгая история, – отмахиваюсь я.

Девочка встает, подходит ближе. Стоя в сиянии лампочки, дважды хлопает себя ладонью по ноге. Делает какой-то знак отцу – слишком быстро, чтобы я успел разглядеть. Касается своей головы, сжимает ладони в кулаки, трясет руками.

– Почти все собаки боятся, – говорит ей Джей.

Я в растерянности гляжу на него.

– Я забыл, что вам нужно переводить, – поясняет он. – Она говорит, что ваша собака боится грома.

– Она не разговаривает, – вклинивается Эвелин.

– Нет, разговаривает, – возражает Джей. – Только по-своему.

– Она поет, – говорит женщина постарше.

– Она мычит, – не сдается Эвелин.

Мать Джея поднимается со стула и протягивает Сэм руку.

– Меня зовут Дина.

Джей лезет в картонную коробку, наполненную инструментами, гвоздями и отвертками, и вытаскивает оттуда фонарик. Лампочка вспыхивает, потом гаснет. Девочка дважды охватывает нос указательным пальцем, свернув его крючком, и тянет вниз.

– С ними все будет в порядке, – заверяет ее Дина.

– Не надо было покупать ей этих чертовых кукол, – ворчит Эвелин.

Девочка придвигается поближе к бабушке и повторяет тот же знак.

– Золотко, с ними все будет в порядке.

Девочка начинает плакать, и Ральф вылизывает ее лицо.

– Я принесу кукол, – говорит Джей.

– Нет, ты никуда не пойдешь! – говорит Эвелин.

– На это потребуется две секунды.

– Ты всегда ей поддаешься.

Эвелин вздыхает, прикуривает очередную сигарету.

– Ладно, тогда иди наверх и принеси их. Но если с тобой что-нибудь случится, тогда помоги мне Бог…

– Иисусе! – восклицает Джей. – Я же не на Луну улетаю. Они прямо возле лестницы. Заодно прихвачу другой фонарик, пока буду там.

– Осторожнее, – напутствует его мать. – Послушай, что там происходит.

Девочка трет грудь, снова и снова.

– Ладно, ладно, – сдается Эвелин. – А ты, – говорит она мужу, – учти, что лучше бы тебе вернуться.

– Не волнуйся.

– Поди-ка сюда и поцелуй меня.

– Я вернусь через пару минут, – говорит он и поднимается по лестнице.

– Она любит этих чертовых кукол больше, чем нас, – говорит Эвелин.

– Ей же всего пять годков, – вступается Дина.

– Она больше ни о чем не думает – все детки-приемыши да детки-приемыши, – Эвелин роняет сигарету, растирает ее кроссовкой. – Так она их называет, – поясняет она нам. – У нас фамилия такая, Фостер – приемыш, вот и получается, детки-приемыши.

– Да пусть она придумывает себе истории, жалко, что ли, – говорит Дина.– Прощу прощения, но она – моя дочь, и мне это не нравится.

Я чувствую, что Сэм смотрит на меня, пока Эвелин прикуривает еще одну сигарету.

– Да черт его возьми, куда он подевался ?

Она стучит в потолок ручкой метлы. Все мы прислушиваемся, ожидая услышать его шаги по полу над нашими головами, но слышим только грохот града о боковую стену дома.

– Я могу подняться и посмотреть, – говорю я, но не успеваю дойти до лестницы, как Джей возвращается.

– Там просто кошмар какой-то, – говорит он. – Дерево рухнуло на дом напротив нашего, через улицу. А в нашем переднем дворике творится черт-те что.

Джей отдает дочери кукол, и она спешит в заднюю часть подвала, чтобы поиграть с ними. Ральф следует за ней, потом ложится рядом.

Девочка указывает на меня обеими руками, потом манит пальцами к себе. Она повторяет этот знак до тех пор, пока Дина не говорит:

– Она хочет, чтобы вы с ней поиграли.

Я сажусь на пол подле нее. Она подает мне одну из кукол. Растопыривает пальчики и касается большим пальцем подбородка; затем касается своего лба большим пальцем. Повторяет это несколько раз – подбородок, потом лоб.

– Она говорит, что она будет мамой, а вы – папой, – поясняет Дина.

– Как их зовут? – спрашиваю я.

Она пишет какие-то буквы, но я не понимаю.

– Люси и Винсент, – говорит Дина.

В ушах у меня звенит. Голова кружится, и на мгновение я забываю, где мы и как сюда попали. Я закрываю глаза и глубоко дышу; память возвращается кусками: Сэм Лесли, автомобильная авария, Глория Фостер, Ланкастер, кладбище, торнадо, Люси, Винсент. Я спрашиваю девочку, как ее зовут.

– Скажи ему, – велит Эвелин.

– Не дави на нее, – возражает Дина.

– Она умеет говорить, – говорит Эвелин. – Она просто предпочитает этого не делать.

Девочка начинает тихо гудеть – поначалу очень тихо. Она смотрит на меня, затем быстро отводит взгляд; приглаживает кукле волосы пальцами.

– Что это за песня? – спрашиваю я ее.

– Она любит петь, – говорит Дина.

– Гудеть, – поправляет Эвелин.

– Эта песня, – говорю я. – Как она называется?

Девочка касается своей головы и отдает салют – по крайней мере, так это выглядит. Затем машет рукой.

– «Здравствуй и прощай», – говорит Дина.

– Скажи этому дяде свое имя, – говорит Джей, но она лишь продолжает напевать песню.

Глава 6 Вера

...

ИНСТИТУТ ХОЛИСТИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ «ОМЕГА», РАЙНБЕК, НЬЮ-ЙОРК, 2001 ГОД

Не имеет значения, насколько далеко вы зашли по неверной дороге – вы всегда можете повернуть обратно. Никогда не поздно сделать «вы-поворот».

Просто запомните эти два слова: отменить и стереть. Если поймаете себя на негативных мыслях, если обнаружите, что заблудились в сомнениях, просто скажите: отменить и стереть, отменить и стереть.

Если становится не по себе, при первых признаках больного горла или лихорадки просто скажите: отменить и стереть. Если надвигается мигрень – отменить и стереть. Если кольнуло в спине – отменить и стереть. Если чувствуете себя уставшим, то отдыхайте, успокаивайте свой разум, будьте поласковее с собой – ради Бога, но при этом скажите и верьте в сказанное: отменить и стереть.

Болезнь, даже серьезное заболевание – это один из способов коммуникации, способ общения с нами наших тел. Это решительная попытка организма привлечь наше внимание, сказать нам, что что-то неправильно. Но то, что неправильно – слушайте меня! – то, что неправильно, связано не с самим организмом, но с разумом. Тело – всего лишь посланник. Нет никакой необходимости – пожалуйста, слушайте меня! – казнить посланника. В сущности, я призываю вас поблагодарить его. И лучший способ поблагодарить свой организм – отменить и стереть те мысли, которые помогли запустить болезнь.

Я знаю, поверьте, я знаю, что это не самый популярный подход к недугам. Но я полагаю, что, когда речь заходит о связи разума и тела, у нас проявляется двойной стандарт. Если вы верите, как и многие люди, что разум способен исцелить тело, тогда почему же не верить в обратное – в то, что разум может точно так же препятствовать благополучию в теле? Если вы верите, что стресс способен ослабить иммунную систему и быть причиной повышенного кровяного давления, тогда почему бы не верить в то, что негативность, чувство вины и ненависть к себе могут вызвать рак? Давайте не забывать, что такое на самом деле представляет собой рак. Рак – это попытка тела убить себя.

Уверяю вас, речь отнюдь не об осуждении. Я говорю о надежде. Подумайте об этом: если мы создаем болезнь своими мыслями, своим страхом, тревогой и виной, тогда логично, что мы можем исцелить болезнь любовью, верой и прощением. И это – хорошая новость. Если вы видите в этом повод для огорчения, если чувствуете себя напуганными или оскорбленными, то мне очень жаль, что у вас возникли такие чувства. И я понимаю – даже слишком хорошо, – почему они могли у вас возникнуть.

Но вот в чем состоит истина: каждый из вас обладает потенциалом к исцелению. Все вы – творцы чудес. Вы можете отменить и стереть любую болезнь.

Первый шаг – это заменить слово «болезнь» его синонимом – «не-здоровье», именно так, с дефисом. Благодаря ему вы поймете, что в действительности означает это слово. Каждая болезнь – это не-здоровье чего-то. Не-здоровье – это болезнь мысли, которая становится болезнью эмоции, а со временем проявляется в теле. Так что если вы способны создать болезнь, вы способны и исцелить болезнь. Если нездоровье начинается в разуме, то именно в разуме оно и должно закончиться.

До тех пор пока вы верите, до тех пор пока ваше знание превыше всяких сомнений, вы способны исцелить любую болезнь. Не позволяйте ничему мешать вашему намерению исцелиться. Уничтожайте всякую негативность. Не впускайте в себя никакую энергию, которая может ослабить вашу решимость. Отказывайтесь разговаривать о болезни. Сосредоточьтесь на причинах, позволяющих вам чувствовать себя хорошо. Признавайте в других только здоровье и совершенство. Вдыхайте только благополучие. Будьте благодарны за каждый вдох, за кровь, струящуюся в вашем теле. Благодарите каждое биение своего сердца.

Помните: каковы мысли в душе вашей, таковы и вы [9] . Это сказал не я, это сказал Иисус Христос. Может быть, кто-то из вас о нем слышал.

Может быть, высказывание Микеланджело ближе вам, чем слова Иисуса. Вот что он говорил: «Для большинства из нас величайшая опасность состоит не в том, чтобы выбрать слишком высокую цель и потерпеть неудачу, а в том, чтобы наметить цель слишком низкую и достичь ее».

Я знаю, я прошу вас целить высоко. Но и ставки высоки. Ставка – ваша собственная жизнь. И качество вашей жизни. Чем выше ставки, тем больше возможности. Каждое препятствие, включая болезнь, – это возможность. Это шанс веры победить сомнение, шанс мира и счастья победить трагедию и страдание, шанс любви к себе победить страх. Это ваш шанс отменить не-здоровье и заменить его здоровьем.