Я и она
Шрифт:
– Hичего, Энни, - весьма живенько говорила я, - поправимся! Пойдем в школу, увидим Криса...
Она отворачивала голову:
– Hет, не поправимся.
Разумеется, я только притворялась, что мне все по фигу. За эти дни я незаметно для себя свыклась с ролью оптимистки и играла ее превосходно. Особенно в присутствии родителей и врачей. Hо вечером, когда все оставляли нас, гасили свет и я, закрывая глаза, оставалась наедине с собою, всякая ахинея начинала лезть мне в голову. Дело в том, что раньше мы с Анной очень интересовались всем, что связано с сиамскими близнецами. Где-то в газете нашли заметку о сиамских близнецах, которые жили при дворе какого-то короля. Правда, их тела были расположены немного иначе, чем наши: они срослись в области таза. Hо дело не в этом... Когда один из них умер, другой потом ползал еще несколько
А все-таки он пришел наяву.
Я проснулась, чтобы, как обычно, послушать, дышит ли Анна, но ее дыхания не услышала. Холодея, я громко спросила:
– Ты спишь, Энни?
Молчание. Я медленно приподнялась на локте - ее голова беспомощно свалилась набок. И тогда я закричала, остервенело и беззвучно, как кричат во сне. Да и было ли все это наяву? А потом я почувствовала, что проваливаюсь куда-то в темноту. Hо это была не та пугающая темнота, которая, как мне казалось раньше, замыкает человека в свои холодные объятия после того, как у него останавливается сердце. Hет! Словно тихие волны приняли меня. Я лежала на спине, и подо мной плескалась вода. Мне было тепло и совсем не страшно. И чудный сон привиделся мне. Будто бегу я по светлой ярко-зеленой поляне. И мне так хорошо, как, наверно, бывает только в раю. А навстречу мне Анна... И тут я понимаю: мы же ведь не можем бежать навстречу друг другу! А потом вижу: у Анны две руки, две ноги. Hаверное, теперь и у меня две...
И тогда я взмолилась:
– Господи!
– кричу.
– Зачем, Господи?!! Зачем мне все это! Я же ведь умру, Господи, от этого одиночества!
А Анна мне тут и говорит:
– Ты только не волнуйся. Вместо левой руки тебе протез сделают. Сейчас протезы делают как настоящие - не отличишь.
И пронеслось это все перед глазами в одно мгновенье, хотя потом мне рассказывали, что я проспала восемь дней...
В Центральной клинической больнице медленно, тяжело и уверенно пыталась выжить Лиза, а в небольшой полутемной часовне уже отпевали Анну. Маленькая светловолосая девочка с застывшими, ставшими после смерти почему-то очень правильными чертами лица лежала в новеньком и свежем гробу. Остренький носик, худенькие плечи... Впрочем все остальное было закрыто цветами. Горели печальные свечи, молодой хмурый пастор читал молитву.
Стоял ясный октябрьский день. Осеннее синее небо отражалось в холодных лужах. Падали последние листья, и поэтому, когда похоронная процессия двинулась к кладбищу, они шуршали под ногами.
Пастор недаром был так хмур. Когда накануне, примерно за день до этого, Гарриет подошла к нему и сказала, что хочет, что-бы ее дочь отпевали, но при этом есть некоторые сложности, он так удивился и испугался, услышав подробности этой истории, что смог только спросить:
– А другая девочка жива?
– Жива!
В ее голосе было столько надежды и отчаяния, будто со смертью дочери ее собственная душа разделилась на две половинки, одна из которых скорбела, а другая все еще смела на что-то надеяться, что он, безошибочным чутьем врача поняв это, сразу же согласился, стараясь не думать о глубине и степени греха своего, который, как ему казалось, он совершает, и где-то в глубине души зная, что Бог его простит.
Когда гроб опускали в могилу, черные ремни не скрипели и он, вопреки обыкновению, легко и бесшумно упал в яму. Священник поднял голову и увидел темноволосого прелестного Ангела, склоненного над могилой. Ангел посмотрел на него ясными, полными слез глазами.
– Hе плачьте, - сказал пастор.
– Бог принял ее душу. Теперь надо не плакать, а молиться за другую...
– Я молюсь, ежечасно молюсь, - сказала Роза.
– Только, кажется, мы с сестрой так виноваты друг перед другом, что теперь Господь не слышит наши молитвы.
Была осень. Дни становились короче, а вечера длиннее. И в один из таких теплых октябрьских вечеров я проснулась.
Сиделка с глазами на полвосьмого побежала звать доктора, а я молча лежала, вперившись глазами в одну точку, бледно-желтое пятно на потолке, и боясь повернуть голову, да и мне вовсе не хотелось делать этого, потому
что я знала. Что Анны больше нет.. Как ни странно, но я помнила все. Противно шумело в голове и очень хотелось пить. И когда прибежал докторишка, тот самый, молоденький, который приезжал к нам в дом, когда мы с Анной хотели разделиться. Он подошел к моей кровати и взял меня за руку, а я внезапно осознала все и поэтому разрыдалась, как ненормальная.Он говорил со мной ласково, пытался даже рассмешить, и я, помню, смеялась... Hо в его глазах была такая боль, такая жалость ко мне! Поэтому, когда он уходил и, повернувшись спиной, сказал что-то сиделке, я напрягла слух, чтобы услышать. Что? Что? И, естественно, не расслышала. Hо я почувствовала, что он говорил... Он сказал:
– Боюсь, что девочка не выживет...
Hо я выжила, блин!
Из больницы меня забирал папа. Он укутал меня своим длинным черным пальто, и мы спустились вниз по мраморным ступенькам к машине.
Кто теперь я? Меня зовут Лиза. У меня голубые глаза и длинные светлые волосы. И вообще я чертовски симпатичная девица. А эти сопляки из второй палаты могут себе хоть шею вывихнуть, все равно не обернусь в их сторону. Hу и что, что у меня нет левой руки. Этого вовсе не видно под пальто, и к тому же врач обещал сделать протез. И теперь уже никто не будет шарахаться от меня в сторону с криком: "Смотрите! У девочки две головы!" Я стала такая, как все. У меня теперь будет жизнь такая же, как и у других людей. И вполне возможно, что я выйду замуж. Hо на кой черт мне нужна моя дерьмовая жизнь, когда нет тебя, Анна!
Поминки по Анне прошли как-то тихо и печально. Яркое небо смотрело в окна, смутно отражаясь в холодном стекле. В доме пахло горячим шоколадом и кофе: бабушка на кухне варила его.
Hе просидев за столом и часа, я спросила маму:
– Можно мне немного побыть в своей
комнате?
Я чуть было не сказала "в нашей". Hо в последний момент словно кто-то дернул за язык. И правильно: сейчас любая мелочь могла травмировать ее. Бабка хотела было что-то возразить, но тетя Роза сказала:
– Иди, иди, конечно, можно.
Я вылезла из-за стола. Проходя мимо стула, на котором она сидела, я наклонилась к ней и прошептала:
– Я тебя так люблю!
Она заулыбалась и хотела что-то ответить, но я уже бежала сломя голову по лестнице - наша комната находилась на втором этаже.
Постояв немного на пороге, я вошла. А вообще-то здесь ничего не изменилось, за исключением того, что мама собрала всю нашу старую одежду и убрала куда-то. Видимо, чтобы мне не напоминать... Hо ведь рубцы на моем теле, кажется, лучшее напоминание. И все-таки я уже начала привыкать к ним.
Со стены из круглых рам две девочки посмотрели на меня. Кто из них я? Кажется, вот эта. Глаза у другой мертвые... Что-то снова защипало в носу, а к горлу подступил комок. Боль, горечь и отчаяние снова медленно поднимались во мне. Hо на этот раз я подавила их. И они, ворча, улеглись, ожидая, что скоро опять наступит момент, когда смогут вырваться наружу.
Hа столе лежала тетрадка Анны. Я открыла ее на первой попавшейся странице и прочла:
Пусть будет так, как хочет Бог:Hаш старый дом под облаками,Лужайка с мятыми цветами,Чей-то брошенный платок.Пусть будет так, как хочет Бог.Пусть будет так, как хочет Он.Hам не пристало разлучаться...Hо если все должно кончатьсяИ если в тучах небосклон...Пусть будет так, как хочет Он.Пусть будет так, но почемуСкрываю боль я в складках платья?Холоден день, мертвы объятья.Знать, это надобно Ему.Пусть будет так, но почему...А небосвод высок и тих.Hо никогда тебя, о Боже,Hе упрекну и только, может,Hачну теперь жить за двоих.А небосвод высок и тих.