Я ищу Китеж-град

Щемит сердце, как при расставании с новым, полюбившимся другом — я подчеркиваю новым — ведь мой Китеж-град давно потонул в прошлом до кончиков своих золотых маковок. И я уже не считаю на улицах особняки и церкви — на моем пути их больше нет.

Зато я считаю строящиеся дома.

Их срезанные на разной высоте этажи, кажется, кричат в небо: мы растем, растем, завтра будем еще выше. Ажурные стрелы строительных кранов подхватывают бетонные плиты, те взлетают над этажами и застывают в воздухе, прежде чем стать стеной или перекрытием. Белая пыль бьет в глаза.

И долго-долго потом при воспоминании о Москве будет вставать в памяти эта картина — белые срезы домов, взлет бетонной плиты и стальная рука великана из сказки о современном городе.

— Проняло? — смеется Сажин, перехватывая мой взгляд. — То-то вижу я, что вы все на стройки смотрите. Даже пыль его не берет — не морщится.

Он прибавил скорость — мы выехали за черту города.

— К концу семилетки опять приедете — не то увидите. Эту вот шоссейку не узнаете: такой проспект вытянется — ахнете. На Кутузовке похудеют от зависти. Вы знаете, что сейчас в Москве наблюдается — нигде в мире этого не увидите — тяга из центра к окраинам. С Кузнецкого моста в Черемушки переселяются да еще просят: скорее! В вашей Москве небось с Молчановки в Дорогомилово не переезжали. А если приходилось, так, значит, со службы выгнали, платить за квартиру нечем… Нет, в самом деле, — загорается он, приезжайте-ка лет через пяток…

— Нет, — говорю я, — пяток лет это много. Не вытерплю.

— Браво, Иван Андреевич! Вот это по-честному. Верю, — кричит Сажин навстречу ветру. — В Риме монетки в фонтан бросают: говорят, кто оставит монету, обязательно вернется. А вот в Москве не монеты оставляют, а сердце. Признавайтесь, оставили?

Я оставил свое сердце в Москве еще полвека назад. Но моей Москвы уже нет. Да и Сажин говорит не о ней.

— А кому вы этим обязаны? Им. Галке и Виктору. Говорил ведь вам: не к зданиям присматривайтесь, а к людям.

Я присмотрелся и полюбил. И Галку, и Виктора, и Клаву Новикову и даже Тоню Барышеву, с которой очень хотелось бы встретиться и поговорить о любви в коммунистическом обществе. Теперь я в этом не такой уж профан.

И друзей Виктора мне тоже, пожалуй, будет не хватать в Лондоне. Как-то грустно представить себе, что за дверью в соседней комнате я уже не услышу знакомых споров о том, как лучше работать и жить. И хотя на Чейн-уок негде посидеть на скамеечке и никто не наблюдает, как угасает в сумерках душный июльский день, я бы искренне обрадовался, если б услыхал за собой дружески-насмешливое:

— Здорово, дедок. Скучаешь?

Должно быть, Сажин лучше меня разбирается в людях, если он предвидел подобный конец. Ему очень хочется, чтобы я признался в этом, но я молчу. Тогда он предпринимает обходный маневр.

— А что вы у них увидели — я говорю о Галке с Виктором? Шаблонную бытовщинку, какую даже на Мадагаскаре найдете. Взбалмошная бабенка закапризничала и сбежала от мужа. А потом вернулась как ни в чем не бывало. Подумаешь, событьице!

Я попадаюсь на удочку.

— На Мадагаскаре я не был, — отвечаю я запальчиво, — но за полвека в Англии я вдосталь нагляделся такой бытовщинки. Много раз уходили взбалмошные бабенки и порой возвращались как ни в чем не бывало. Но почему уходили и почему возвращались? Я не знаю ни одного семейного конфликта, который вырастал бы из стремления к духовному совершенству, я не слыхал ни одной ссоры, которая поднималась бы до такого этического уровня. Когда я расскажу об этом в Лондоне, меня не поймут или мне не поверят, как не поверил бы я сам раньше. Вы шутите, конечно, но это «событьице» убеждает больше, чем все краны и этажи.

Сажин искренне хохочет.

— Интересно, кто кого агитирует — я вас или вы меня?

— Вот и Виктор спрашивает: не состою ли я тайно в английской компартии? Нет, Николай Федорович, не состою. Многое мне у вас чуждо, многое непонятно, но духовный ваш подвиг я вижу. Вы вырастили нового человека, который лучше нас. Я бы и заповедь сейчас переделал: блаженни лучшие, яко тии наслeдят землю.

Клава Новикова настигла меня в буфете. Солнечный свет, струившийся из окна, будто проходил сквозь нее — такой хрупкой и прозрачной показалась она мне при встрече.

— Здравствуйте, пропавшее чудо, — сказал я по-английски.

Она смутилась, как школьница, не выучившая урока.

— Не надо… не дразните. Вы же знаете… я боюсь.

Я поймал ее взгляд, удивленно скользнувший по костюму, в котором я приехал из Англии. Не знаю, почему я надел его. Пуританская чернота его была почти неуместна в этот ослепительный летний день.

— Вот теперь вы похожи на англичанина… Чуть-чуть.

— Только зонтика не хватает, — пошутил я.

Она даже не улыбнулась. Только сказала, помолчав:

— Странно все это. Как в кино. Точно это не мы с вами, Иван Андреевич, а совсем, совсем другие… И не жизнь это, а картина из чьей-то жизни… Правда?

— Где вы пропадали, Клава?

— Я звонила вам. Мне сказали, что вы улетаете. Пришла проститься.

— Спасибо, девочка. Вы обязательно напишите мне. Хорошо? Адрес у Виктора.

— Я не приду к нему.

— А уроки?

— Я не буду давать уроки.

— Что случилось, Клава? Ведь что-то произошло, да?

— Где?

— На Филях. У Гали. Мне Павел сказал, что вы были у нее.

— Была. Я сначала не знала, что это — Галя. Павел ее у тетки поселил, сказал, что есть у него девушка, на целину с ним едет, замуж идет. А потом встретился пьяный, плакал, что не любит она его. Когда вы рассказали мне, я поняла. Нельзя ей было к Павлу уходить. Я знала, что сказать ей и о Викторе и о Павле.

— О Павле? — удивился я.

— Кого-кого, а его-то я хорошо знаю. Дружили когда-то… И вообще…

— Любили его?

— Не все ли равно теперь? Вы знаете, кого я люблю.

Я поцеловал ее в лоб. Он был как ледышка.

— Все пройдет, девочка. Все забудется.

— Может быть, — она смахнула слезу. — Только ему не говорите. Он ведь счастлив сейчас…

Галю и Виктора я нашел уже, когда объявили посадку. В первый момент мы с Галей не могли найти слов — очень трудно в такие минуты найти именно те слова, какие хочет сказать сердце.

Но Галя нашла их.

— Деда милый, — обняла она меня, — деда Ваня, не уезжай.

Мне показалось, что она в белом переднике школьницы с голубым бантиком на косичке. Внученька моя!

— Я скоро опять приеду, Галенька.

— Приезжай.

— А может быть, ты приедешь?

— Не знаю. С ней приезжай.

— Хорошо.

— Я еще не знаю, как ее называть по-русски. По-чужому не хочется.

И пусть русский учит.

— А ты — английский, — вмешивается Виктор. — Вы в самом деле скоро приедете, Иван Андреевич?

— Когда-то мы говорили о романе Уэллса, Витя. Что бы сделал Кэвор, если бы ему удалось вернуться на землю?

— Снова полетел бы.

— Вот именно.