Я из огненной деревни…

3

Деревня Первомайск [25] Речицкого района Гомельской области.

Сюда мы ехали через Днепр, любуясь им с высокого моста, потом — полями, лугами да лесом, миновали несколько нефтевышек — полесскую новь — и вот сидим в хате Павла Марковича Скакуна.

За окном покачиваются от ветра тощие подсолнухи. На одном подоконнике громоздятся недоспелые помидоры, на другом — умывается кот, пророча каких-то гостей еще.

Хозяина нам позвали с работы: он — мелиоратор, был на своих канавах. Не хотим его задерживать излишне, но и не спешим во вред делу. И он не очень спешит.

25

Бывшее Кобылево.

«…В сорок третьем году, четырнадцатого мая, с самого утра приехал немецкий карательный отряд. Ну, я малый был, двенадцатый год, я об этом ничего не знал… Они окружили деревню. Мы пахали, батька, значит, и я был с быками: водил. Бегут немцы кругом и кричат, чтоб мы бежали в деревню. Нас толканули, и мы пошли в деревню.

Приходим мы с батькой в деревню, а там уже три немца вытащили такие вот браунеры, пистолеты и гонят людей по деревне.

Тут батьку раз — забрали телят грузить на возы. А я пошел к матери. Нас всех было четверо. Шел я, шел, вижу: одна женщина за хлев утекает, а немец ее раз — и убил. А тут они с мотоциклами… А та сторона деревни горит. И гнали нас до того перекрестка. Они загнали во двор и решили разделить. Как разделили, значит, дак мать в одну сторону пошла, а я тут остался. Одна женщина стала бежать в ворота, а я — за нею, дак она мне: „Куда ты?“ Дак я не пошел за нею, побоялся.

После — в хату. Там один мужик, высокий такой, уперся в дверях и не пускает никого, чтоб не заходили туда. А немец ему тем браунером — по голове. Ну, деваться некуда, дак я между ног у того человека и — в хату. Захожу я туда, а там полно уже. Зажгли в красном углу свечку — обычай такой в деревне, — сидят, о чем-то молятся, крестятся. А я ничего в этом не понимаю. Я стал в углу у стенки, потому что я один: я этих людей не знаю. Знаю, но мало.

Тут окно одно выбито, и через окно одна покатилась, синенькая, как картошина, — граната. Как лопнет она, значит, — пораскидала! Кого ранило, кого так отбросило. Меня только воздухом ударило. Я ростом небольшой, дак оно, видать, выше пошло, что ли. Меня об стенку только ударило, и я оглох… А потом из трубы сажа как пошла — темно в хате! — ничего не видать. Те попадали, значит, корчатся, ползают, кричат. Я вижу, что около порога место есть. А у меня была лохматина такая, дак я пошел да лег и укрылся ею.

Лежу я и слышу: кок-кок-кок — идет. Он от меня и начал. Бух, значит. Дак меня пуля — вот сюда. (Показывает.)Три раза слышал я, как бухнуло. Шум у меня в голове, ничего я не помню. Стрелял он там, стрелял…

Оглох-то я оглох, но не совсем, и глаза видят. Вижу: они порасселись, говорят что-то. И смех там был. По-немецки и по-русски — слова бросали разные. Три человека их. Потом, как выходили, дак, видать, смекнули, что все люди — вытянувшись, а я — наполовину согнутый был. Дак он как дал мне в колено сапогом или ботинком, дак аж рассек колено. У них — железо на носке. Я уже как дохлый был, я уже ждал, что пуля шлеп — и по всем будет. Они что-то там буркнули и пошли.

Запалили они хату отсюда, от меня. Крыша соломенная была, а они отсюда от дверей и запалили. Сени начали гореть, двери начали гореть… Потом двери упали ка меня — и мне уже горячо, я уже горю. Я оттуда выбрался, а отсюда уже крутит пламя, выгоняет меня. Я хотел сначала под печку, но там валенки всякие, — там могу и сгореть. Дак я в окно.

Выскочил, а эти немцы недалеко, метров тридцать. Они, видать, стояли и наблюдали. Я, значит, через это окно, которое выбито, куда они кидали гранату, перемахнул и — там канавка была небольшая — пополз. Там пожарная стояла, дак я за эту пожарную, а потом — в кустики.

Не доходя до моста, немец меня заметил и — за мной. А на эту сторону дороги бежали две пацанки. Дак я под восток, а те пацанки — дальше. Он их убил, они попадали, а я — под сваи и лежал, до самого вечера в воде. Потом шла тяжелая машина и чуть не придавила меня. Как даванула на те сваи…

Когда они нас поубивали, дак долго сидели и гергетали — минут пятнадцать-двадцать. А потом вышли и запалили хату.

Вопрос: — А о чем они говорили? Вы слышали? Вы понимали их?

— Да нет. Там же и повернуться негде. Как повернешься немного, дак сразу пуля, они ж готовы на все.

А люди, которые недобитые, дак они стонут. А он как услышит — дак и направляет туда пулю…

Как я потом там поднялся, дак видел, как соседка лежит, этак вот дитя держит. Сундук какой-то, дак она к сундуку вот так притулилась и сидит.

А муж уперся в стену, и сын, годов пятнадцать…»

4

Харитоново Россонского района Витебской области.

Павла Александровича Лазаренкомы не застали дома. Поехал в поле, сеять.

Райкомовский шофер знал, казалось, не только все деревни района, но и все хаты, всех людей. Однако и он не сразу разобрался, где то поле, куда те хлопцы поехали сеять подкормку, люпин и овес. Мотались мы от перелеска до перелеска, заплутались и начали искать тех сеятелей — по тракторному гулу. Останавливались и, сквозь густой да усердный щебет жаворонка, слушали, где он, тот трактор, гудит. А не услышав или плохо уловив гул, не поняв, где он, — ехали дальше. Сначала по дороге, а потом «по-фронтовому», как весело говорил шофер, которому, кстати, в войну не было даже десяти. Пробирались мы то какой-то опушкой, то по какой-то приблизительной дороге, а то и просто по бороздам картошки — где вдоль, а где и поперек. И снова останавливались, снова слушали… И вот наконец нашли! Кажется, даже и не по гулу, а просто наткнулись. Потому что трактор как раз замолк, остановился около возов с семенами.

По нашей просьбе лишние отошли и приглушили гомон. Магнитофон наш примостился на возу и начал писать. Так же «по-фронтовому» — с помехами. После ночного дождя дул резкий ветер. Над зарослью, над сивым, разволнованным житом, мокрыми луговинками и нашей свежей пахотой шли охапками белые редкие облака. Ниже, чем всегда, усердствовали жаворонки, ближе и больше, чем всегда, считала кукушка, скулили два чибиса, раз за разом размашисто снижаясь чуть ли не до самого воза… И еще не все, — наш уважаемый Павел Александрович, раненный когда-то в рот, как ни старался, а говорил невыразительно.

Хороший хлопец, из тех, что умеют, и не стараясь, сразу нравиться.

«…Ну, это было в сорок третьем году. У нас была партизанка [26] . И немцы были — и танки, и самолеты, и орудия… И вот шестого февраля сорок третьего года немцы ворвались к нам, на нашу местность.

Пришли они сюда, а люди, конечно, в беженцах были, много уходивши. Потому как они уже знали, что будут издеваться.

И вот когда они пришли, сразу, шестого, всех людей собрали в один дом. Тесно там было, невьютно, в общем — люди мучились. Потом, на следующие сутки, седьмого февраля, нас разделили. На два дома. В одном невозможно было.

26

Партизанское движение (бел., разг.).

У них были списки, кто-то им подал, партизанских семей. У нас такая байня была, и они согнали туда людей. Мы думали, что они нас запаливать будут. Живых спалят. У нас была одна учительница, Дроздова. Ей просто и одеться не дали дома. А мороз такой был, метель. И что вы думаете, — она там, в байне, с ума сошла. Одежу все на себе рвала, волосы рвала, „ратуйте!“ кричала. В общем, сошла с ума. Не выдержала. Еще потом один, Захаренко Владимир — тоже… В общем, всем худо было, У всех настроение нехорошее.