Я люблю

Обманул, собака!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Дожди падают ночью и днем. Кусты сирени в саду потеряли листья, стоят с ободранными ветками, заплеваны грязью.

Под сиренью мы с Луной раскрывали чужие чемоданы, делили добычу. В ее тени мы пили самогон, разбавленный спирт и одеколон. Под шум сиреневых листьев я проиграл когда-то в «буру» и «стос» штаны, сорочку и до вечера лежал голый, пока корыш не раздобыл смену.

Убежало теплое лето. Мы потеряли все наши ночлежки.

К вокзалу и не подходи: строгости большие пошли, облава за облавой. Отправляют в детдома. Мы кружимся по темным углам. Сейчас забрались в станционную кочегарку и греем спину у кирпичной облицовки котла.

Нас много. Я почти никого не знаю. Рядом только старый друг Луна.

Ветер заносит к нам густые росинки дождя, окрапывает мою грудь. Я прижимаюсь к котлу спиной. Пиджак дымится паром, спать не хочется. Сырость забралась в кости. Голова как бы распухла. В глазах как будто песок. Почему-то вспоминается весна в Гнилых Оврагах, печка, в которой умерли Нюрка и Митька, больничная линейка.

Мои воспоминания рвутся: чьи-то крючкастые руки хватают за ноги и тащат на улицу под дождь. Я кричу. Начинается возня. То большие урки пришли нас выживать. Разбирает злоба. Я грызу чью-то руку. Меня бьют по зубам. Луна колотит палкой по чьей-то голове.

Все-таки нас выбросили. Стоим под дождем, на вокзальном перроне. Что делать, куда спрятаться от дождя? Вверху пьяно качаются голые, как черепа, фонари.

У Луны нет злобы в сердце. Он в огромных, не по ногам калошах прыгает, выбивает чечетку и выговаривает:

Шито, мыто, Две метелки, Тридцать пар, Приходи, кума, за медом — Меду Дам.

Компания малышей разбежалась. Мы остались вдвоем. Луна предлагает идти в паровозное депо, в песочницу, к истопнику, который готовит для паровозов сухой песок на специальной грелке.

Мы отдали старику сторожу весь свой табак, деньги, и он пустил нас до утра на горячую перину из песка. Луна сразу начал рыть нору и беззаботно улегся, пряча голову в колени.

Я заставляю себя закрыть глаза, но они напухли, веки не прикрываются, сон не идет ко мне.

Луна нашел мою руку, сжал и шепнул:

— Святой, ты спишь, Свято-ой?

Жму пальцы Луны и отвечаю:

— Глаза болят, тошно…

Луна приподымается на локте и обдает меня самогонным перегаром:

— Нюхнуть хочешь, а?

Разделили марафет и нанюхались. Жарко, весело стало. Луна раскинул руки и ноги, улыбается и мечтает:

— Эх, вырасту вот! Стану жуликом большим, достану себе кривой нож, сандалии на толстой подошве, чтобы ногам не холодно, красную рубашку и крепких леденцов.

Я слушаю, молчу, думаю: «А чего мне хочется? Не знаю, не знаю!»

Луна говорит сам с собой:

— Когда был я пацаном, «хапанул» я у одного фрайера губную гармошку. Хожу я это с ней по улице, поигрываю, а шпана — за мной. Дам я одному полизать, другому, а они — кусочек хлеба, картошку. Вот сейчас бы такую штуку. Ты играешь, а народ сам карманы выворачивает.

Слышно, как дождь стучит о железо крыши, просится войти.

А Луна тоскует:

— В Ташкенте сейчас солнце, дыни, виноград, плов… Был я там, виноград, как семечки, ел. Босой ходил и спал на траве. Там зима не живет. Солнце и ночью не заходит. Святой, едем в Ташкент?

Я и сам хочу разогреть свое холодное нутро и говорю тихо:

— Едем.

На рассвете в скором поезде, в собачьих ящиках мы выехали.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Длинная, узкая комната. Окна у самого потолка, зарешечены. Дверь в два человеческих роста. К нам входит с высоко поднятой головой женщина. У нее волосы цвета лежалого снега. Она худая, как дышло цыганской тачанки. На губах ее никогда не заблестит слюна, оброненная смехом. Ее голос не спускается ниже гордого окрика. В глазах не бывает растерянности. Луна ее окрестил Ведьмой.

Она заведует приемником для беспризорных детей. В приемник мы попали на второй неделе нашего путешествия в солнечную страну.

Кормят три раза в день. Утром — горячая вода и кусочек хлеба. Днем — серая похлебка. Вечером — подкрашенный кипяток. Не могу спать от пустоты в желудке. Мне скучно в этих гробовых комнатах. Хочу в солнечную страну и, главное, сытости.

Обедаем мы в подвале особняка, просторном, как поле, — весь приемник разом садится за столы.

Однажды, когда мы уничтожили похлебку, я поднял вылизанную чашку и сказал соседям по столу:

— Давай просить еще.

Толпой идем на кухню.

Не просим, а тянем чашки и требуем:

— Лейте!

Но поварам лить больше нечего, все роздано. Я размахнулся и бросил чашку в прозрачные перегородки кухни. Призывно звякнуло стекло. Поднялся голодный приемник, показал зубы. Хрустнули дубовые колонки столов, рассыпалась в дробь, в пыль кухонная посуда.

Бежим к складам. Громим оцинкованные двери и разносим в щепы галетные ящики, рвем Мешки с белой канадской крупчаткой и жадно поглощаем ее в пятьсот голодных ртов.

Сытость есть. Даешь свободу! Но вокруг — высокие кирпичные стены. Бросаемся к воротам. Они с неожиданной покорностью раскрываются, и мы слепнем от золотых на морозном солнце касок пожарников.

Нас валят с ног стремительные водяные струи. Поднимаемся, бежим назад. Главных бунтарей связали по рукам и ногам и положили, точно покойников, двумя рядами на соломенных тощих матрацах в длинной и пустой комнате.

Сутки никто не показывался к нам. Потом пришла Ведьма со своей ватагой.

Она велела нас развязать и приказала подниматься. Никто не поднимается с матраца, ни одни губы не шевелятся. Ведьма выпрямилась, блеснула глазами, дрыгнула ногой, плотно одетой в желтую кожу высокого ботинка, и выскочила из комнаты.

— Мексиканские ослы… Ну, я вас проучу, погодите!

Лежу в углу, зализываю ледяные ожоги и дрожу от гнева.

Я полюбил свободу. Я не могу сидеть на кусочке хлеба. Хочу самогона, конской колбасы и котлет с чесноком, которые продают вокзальные торговки.

В глубине двора приемника стоял глинобитный сарай. Двери в нем жиденькие, без замка. Окна выбиты. Не сарай, а холодильник. Он имел сугубо важное назначение. Каждую ночь туда сносили со всех этажей умерших от тифа беспризорников и перед рассветом увозили на санках в городскую темь.