Я люблю

Незаметно покидаю своих спутников и за углом станции робко спрашиваю у железнодорожника:

— Это и есть самый Магнитострой?

Он посмотрел на меня, отшвырнул из-под ног кусок дерева и сокрушенно сказал:

— Голова! Да ты Магнитострой в десять дней не обойдешь. Туда смотри. — И махнул рукой в пыльный туман.

Мы сели на свои сундучки с висячими замками и головы опустили. Бориса нет, куда-то убежал. Из вагонов еще выходят люди. Слышу русский чеканный говор, украинские ласковые слова, глухое восточное бормотание, белорусскую, с непонятными окончаниями речь и еврейскую горячую скороговорку.

Из коричневого международного вагона выходят клетчатые американцы, гладкие, бритые немцы и без улыбки, строгие, долговязые англичане.

И вот тут, около товарного вагона без колес, вросшего в землю, под железной ржавой дощечкой с выгоревшей надписью «Станция Магнитная», когда мы сидели на сундучках и ждали Бориса Куделю, мы и встретились с первой магнитогорской дивчиной…

Она подбежала к нам, тяжело дыша, глазастая, с росинками пота на лбу и на крыльях носа, ее русые волосы были припудрены щедрой магнитогорской пылью.

— Здравствуйте, ребята!.. — проговорила она и улыбнулась.

Мы ответили ей не дружно, не приветливо, даже подозрительно. Порядочная дивчина никогда первая не затронет парня. Это уж нам хорошо известно.

— Здорово! — пробормотал я и отвернулся.

— Здрасте, барышня, наше почтеньице! — ядовито-насмешливо процедил Петька.

Дивчина не обижается. Стоит, нос и лоб вытирает платочком и бесцеремонно рассматривает нас.

Если уж ты такая нахальная, то и мы не лыком шиты. Она пытливо смотрит на нас, а мы — на нее. Петька толкает меня, шепчет:

— А, знаешь, — ничего!

Молчу. Смотрю. Губы у нее не комнатные, а степные — вишневые, полные, чуть припеченные, как мята-недотрога на солнцепеке. Только ветер да солнце щедро целовали их.

Кожа на щеках дивчины тоже прожарена солнцем, шелушится, там и сям розовеют свежие Пятнышки молодой кожи. Густой темно-бурый загар обливает мягкую, округлую шею, выточенную как бы ловким послушным резцом токаря. Грубее всего загорели покатые налитые плечи — они будто накрыты тонким, кирпичного оттенка платком. Глаза у дивчины большие, не то светлосерые, не то голубые — родниковая вода, чуть разбавленная васильковым цветом. Голова гордо держится на плечах, как у птицы, не желающей подпускать к себе ни зверя, ни человека.

«Да, ничего», — мысленно соглашаюсь я с Петькой Макрушиным и закуриваю папиросу, чтобы придать себе более солидный, более храбрый вид и скрыть волнение.

Теперь, когда мне перевалило за девятнадцать, я почему-то не могу смотреть без смущения на красивых девушек. Стыжусь. Боюсь. А некрасивые почему-то не пугают меня.

Дивчина рассматривала нас минуту, а то и две, но так и не решила, те ли мы самые, кто ей нужен.

Спрашивает:

— Ребята, вы по мобилизации?

— Ага, мобилизованные.

— Комсомольцы?

— Ага, они самые.

Отвечает Петька. А я молчу, я во все глаза смотрю на дивчину. Напомнила она мне сестру Варьку, цветущую незабудку Машу. Сразу она мне понравилась, впечаталась в сердце.

— Паровозники? — пытает она Петьку.

— Ага, они самые. Постой, а как ты узнала, кто мы такие?

Дивчина засмеялась, показывая все свои белые чистые зубы.

Засмеялась, прямо в глаза мне посмотрела и сказала прозрачными озерными своими глазами: «А ты почему молчишь? Боишься меня? Зря. Я не кусаюсь, видишь, хоть и зубастая».

Вслух она проговорила смеясь:

— Так у вас же на лбу написано, и на сундучках, что вы паровозники. У моего отца точь-в-точь такой же сундучок, как у вас. Он машинист, здесь работает.

Она перестала смеяться.

— Вот что, ребята… Комсомол Магнитки поручил мне встретить вас и сопровождать до барака.

— Очень хорошо, — воскликнул Петька. — Встречай, раз поручили. Ну, произнеси речугу, поприветствуй!

Девушка так смутилась, что даже грубый загар заалел. Краснела, глаза темнели от обиды, но не опускала их, а голова была все так же гордо вскинута.

— Речей я не буду произносить, а вот поприветствовать…

Девушка смело шагнула к Петьке, протянула руку.

— Давайте познакомимся. Лена Богатырева. Секретарь комсомольской ячейки доменного цеха.

Петька, нахальный Петька, парень с луженой душой, даже он вспыхнул, пожимая руку Лене. А я…

Земля подомною горела, с неба падал дождь, когда рука Лены очутилась в моей.

— Лена, — отчеканила она.

— Александр, — едва внятно прошептал я. Сам себя не слыхал.

— Как? — спросила Лена и повернулась ко мне боком, чтобы лучше слышать.

Я увидел ее маленькое ухо. Оно было розовым и светилось. От волнения я молчал. Выручил Петька.

— Александр он по бумагам, а зовем мы его Санькой. Просим любить и жаловать, парень он золотой.

— Ну, Саня и Петя, поздравляю вас от имени комсомола с прибытием на Магнитку. Поздравляю и желаю быть достойными магнитогорского комсомола.

— Спасибо. Будем! — говорит Петька.

И мне хочется что-нибудь сказать, но губы не размыкаются.

Лена Богатырева!.. Был у меня друг Богатырев, дядя Миша, тоже машинист…

К счастью, подлетел Борька Куделя с агентом Магнитостроя — коренастым мужичишкой в парусиновом пыльном картузе, с красной повязкой на рукаве.

Увидев с нами Лену, Борька изумленно раскрыл глаза, сорвал с головы кепку.

— Здравствуйте! — смотрел и смотрел на девушку, и не мог оторваться.

Она спокойно, не смущаясь, выдержала его взгляд. Спросила:

— Вы тоже с путевкой? Комсомолец?

— А разве я уже не похож на комсомольца? — Борька задорно, вызывающе тряхнул кудрями, выпятив грудь. — Слава богу, только двадцать второй пошел.

— Наш бригадир, — сказал я, — Борис Куделя.

— Очень приятно, — кивнула Лена и направилась вслед за агентом Магнитостроя к грузовику.

Погрузили мы свои сундучки, вскочили в кузов потрепанного фордика и покатили по широкому и пыльному шоссе по просторам чудо-города, только два года назад появившегося на географической карте.

Навстречу нам бежали новенькие двухэтажные дома, за ними толпились длинные, крашенные известью бараки. Они уходили целым городом к подножию высокой горы, над которой поднимался дым, гремели взрывы и заливались гудками десятки паровозов.