Я, Майя Плисецкая

Еще несколько лет понадобилось, прежде чем автор второго «Каменного» пришел в Большой театр в ранге Главного балетмейстера, сменив Леонида Михайловича Лавровского. Это — 1964 год. Уже в этом ранге Григорович переносит из Ленинграда еще один свой удачный спектакль. «Легенду о любви», которую я с удовольствием тоже танцевала и любила. Так дружественно и безоблачно складывались поначалу наши отношения. И по сей день я не меняю своего мнения относительно «Каменного цветка» и «Легенды о любви». Это вершины Григоровича-балетмейстера. Все последующие его спектакли — это моя точка зрения — спуск с горы. Под откос.

Что же явилось — спрашиваю сама себя — главной причиной нашего раздора? Может, древняя банальная театральная историйка — жена солирующая балерина, и, кроме нее, другие танцовщики «хозяину» не нужны? Или — ставка на совсем юных? И я, и даже солисты поколения, следующего за мною, — уже «ветераны», прошлое, театральная обуза? Тоже противостояние куда как банальное.

Нет. Иное.

За прожитое я много раз видела, какое испытание ставит жизнь, вручая власть человеку. Лишь считанные единицы это испытание преодолевают. Напишу Власть с большой буквы.

Как преображает, уродует, корежит власть людей. Как погружаются они в болотное месиво злопамятства, склок, мстительности, в охотку внимают подхалимам. Властолюбие иссушает создателя, капля за каплей отнимает, разрушает дар к творчеству, мельчит. Вот что постигло Григоровича!

И помножьте все это на власть в тоталитарной системе Маленьких Сталиных выпестовала немало наша рабская, а позже полурабская жизнь.

Строительным материалом советского общества был страх. Это был цемент, цепко державший всю систему. А оснований для страха и у нас, в Большом, было предостаточна.

Вся наша жизнь в театре с конца пятидесятых годов была сведена к заграничным поездкам. Даже нищенские валютные суточные, если танцор бывал сметлив, оборотист, давали возможность купить автомобиль, видеотехнику, пригоже одеться, пристойно кормить семью. Вырваться из коммуналки в отдельную кооперативную квартиру. Разница между рублем и долларом всегда астрономическая была. А не поехал в па ездку, в Москве остался — клади зубы на полку, на себя пеняй, трясись в забитом потными людьми автобусе, выслушивай слезливые попреки жены…

Если Органы тебя не выпускают — это как неизлечимая болезнь, от этого не поправишься. А если только Главному балетмейстеру ты не нужен? Если он тебя в ролях «не видит», из списков в загранпоездку вычеркнул? Постремись ему вовремя увесистый комплимент ввернуть, вчерашней репетицией безудержно восхититься. Между делом, но очень кстати, ворога его по матушке обложи. Путей здесь много. А что, если в быту подсобить? Новую мебель перевезти, машину на техосмотр сгонять, обед для званых гостей приготовить, посуду после помыть?.. Может, смилостивится тогда Главный, гнев на милость сменит, включит в поездку? Вот и режь правду-матку, если ты самопогубитель, самоубийца. Нет, уж пускай кто другой режет, а уж я… Поэтому очень великий у нас художник — Главный балетмейстер, нет ему в Солнечной системе равных. До него белое пятно было, и после него пятно будет. Мечтаю танцевать и буду танцевать лишь его бессмертные балеты. Только на них учишься, только на них вперед несешься…

Заметила я вот какую странную вещь. Ни на что наши карликовые Сталины так падки не были, как на лесть. Откровенную, неприкрытую, махровую лесть. Не от дурости ведь. И ребенку ясно, что подличают, врут, от подхалимства льстят. Но — срабатывает. Слышать, значит, лесть так сладко…

Утверждаю со всей убежденностью, что стержнем жизни Большого балета стали заграничные поездки. Они закабалили, развратили танцоров. В западных труппах тоже поездки, тоже гастроли. Но там не ставится от них на кон вся твоя жизнь, твое существование. Где купить танцовщице из труппы Бежара сапоги, колготки, лифчики — в Брюсселе, Лозанне или Детройте, — какая разница? А ты иди, милая, в Москве купи, да еще на свою нищенскую зарплату в рублях деревянных. Захочешь тогда в Детройт или Брюссель слетать. У нас даже новая премьера оценивалась участниками ее через возможность будущей поездки. Это — наиглавнейшее. Возьмут новый спектакль в поездку — надо участвовать. Интересная премьера. Не возьмут — гиблый спектакль…

Опять, черт возьми, все к политике сводится. Но именно наша советская система, именно она дала Григоровичу возможность поставить труппу Большого театра в полную зависимость от себя. На колени поставить. В страхе держать. А уж он, от безграничной власти пьянея, сумел этим хорошо воспользоваться. Григорович — прямой продукт советской Системы. Поэтому и переродился из сочинителя балетов в диктатора-самодура, крохотного сталинчика. Потому и без меры перелицовывал старые добрые классические балеты, наводя лишь некую легкую ретушь, но не забывая при сем указать свое имя. А потом уж Петипа, Перро, Иванов, Горский… Последний десяток лет и перелицовывать перестал. Просто ничего не делает. Возит по миру давние свои работы. Публике раскланивается, на приемах в смокингах представительствует. И жадно, неуклонно монаршью власть подбирает. Балетная энциклопедия печатается. Кто главный редактор? Григорович. Юбилейная книга о Большом балете выходит. Кто главный редактор? Григорович. Конкурс балета в Москве. Кто председатель жюри? Григорович…

Решился критик Гаевский в своей книге «Дивертисмент» покритиковать Григоровича. Да как он посмел? Если на солнце есть пятна, то на Григоровиче их нет, одно лишь божественное сияние исходит. Тут же в газете «Советская культура» — органе ЦК КПСС — два громобойных подвала, как в сталинские времена, придворного биографа Григоровича Ван слова (того самого, кто в прошлом книгу «Принципы марксистско-ленинской эстетики» состряпал) — идеологическая диверсия, клевета, вылазка. Тотчас запрещают книгу Раевского. Тираж арестовывают. Редактора книги Никулина с работы снимают. Директору издательства Вишнякову — строгий выговор дают. И это, заметьте, не 1937-й, а 1981 год. Вот почему я Григоровича маленьким Сталиным называю.

По телевидению на всю страну Григорович плаксиво жалуется: давно ничего не ставлю? труппа бездействует? Да мне балетные оппозиционеры работать мешают. В творчество погрузиться не дают…

Ты, Юра, полновластный хозяин труппы в двести с лишним человек. Тысячу репетиций надо — бери, только ставь что-нибудь новое, две тысячи, год работы, два, три, четыре — советское государство за все платит, что хошь делай. Ты ж монарх абсолютный!..

То одну работу во всеуслышание наобещает, то другую. Молчание. Тишь. Будто ослышались люди.

Вот кому действительно работать мешали — не пятерка-шестерка несогласных фимиам курить балетных «оппозиционеров», а все советское государство, так это Шостаковичу, Ахматовой, Голейзовскому, Якобсону, Зощенко, Прокофьеву. Но — работали. Творили. А за тобой вся сверхдержава мира стоит, во всем тебе потакает. Держава, до зубов вооруженная, с ракетами, танками, авианосцами. Какого куля тебе еще надо?!

Когда вся энергия не на творчество идет, а на карательные расправы с балетными инакомыслящими, на божественное самоутверждение, тогда уже не до сочинения балетов!..

Был такой руководитель в Союзе писателей по фамилии Ставский. Он обзванивал советских литераторов, спрашивая, кто в чем нужду имеет. Один на квартиру жаловался — шумно, мол, работать трудно. Другой — что дача тесная. Третьему — машина нужна. И никто, совсем никто не пожаловался, что таланта мало. Но это к слову вспомнилось. Просто так.

А еще, что очень по-советски, полезно всегда носить при себе заявление об уходе. Чуть что — выложил его в министерском кабинете на стол — ухожу. Либо, дорогие товарищи, призовите к порядку — работать, творить совершенно не дают. И устремляются в атаку советские псы вроде новейшего министра Захарова на спасение обиженного, ранимого, незаменимого… Но ни разу-таки не ушел, как ни грозился.