Я не люблю Пушкина (из Живого Журнала)
Шрифт:
А лично меня новый год встретил, не побоюсь этого слова, в полную Пизду разъёбаным окном в единственной моей жилой комнате. Видимо это фейерверк, но очень удивительно, что именно сейчас разрешили выпускать такие фейерверки, которые пробивают оконную раму насквозь.
Но в целом, поскольку и даже в том, в чём мы все тут живём, непременно должен быть позитив, то он там и есть: когда это всё ёбнуло, меня не было дома и я не пил коньяк на расположенном под самым окошком диване, а во-вторых, ничего даже и не загорелось.
Так что заделал я окошко по-блокадному суконным одеялом и всё в общем-то совсем даже и неплохо.
И вам всем тоже запоздало
Буду сам продавать свою книжку.
Удобство тут заключается в том, что если я что-то напутал, кого-то обманул и обобрал, то искать кого-то виноватого долго не надо – вот он я.
На этом деле я намерен озолотиться или хотя бы заплатить наконец за электричество.
Я однажды, когда ещё был женатый, снимал квартиру на втором этаже, а на первом этаже жил ингуш по имени Сулумбек. Как-то раз, в самый разгар гайдаровской реформы он позвонил ко мне в дверь и не зная куда прятать глаза попросил у меня взаймы тысячу рублей. А у меня как раз была тогда тысяча рублей – в это время все жители бывшего советского союза стали расползаться по своим историческим родинам, и я, пользуясь некоторым знанием немецкого языка, переводил немцам разные необходимые для переезда документы. Таксу я устанавливал очень просто – я шёл с утра в магазин и выяснял там, сколько стоит самая дешёвая колбаса. Если шестнадцать рублей – то за перевод одного свидетельства о рождении я брал шестнадцать. Если шестьдесят четыре – то шестьдесят четыре. Вот так это страшное время всей семьёй и пережили.
Сулумбек вернул тысячу, как и обещал, через два дня, но с тех пор чувствовал себя передо мною в неоплатном долгу. Он пригласил меня в дом и там мне оказали все возможные почести, которые только можно оказать живому человеку. Но он всё равно как-то полагал, что этого недостаточно. Поэтому однажды он отвёл меня в сторону и прямо спросил: «Дыма, может тебя кто-то обижает? Хочешь зарэжу?»
Но у меня тогда никого на примете не было, а потом Сулумбек попал в автомобильную аварию, никого с тех пор не узнаёт, и в общем, очень удивительная она, эта ваша жизнь, я всё никак к ней не привыкну.
В последнее время я стал много думать про деньги.
Например сегодня я узнал, что книготорговля – это очень прибыльное дело.
Вот буквально сегодня добрые мои читатели всего за два часа нанесли мне столько денег, что я из них отдал немного долгов, объелся китайской пищей и ещё даже принёс этой пищи домой, купил две пары носков, памяти в компьютер, которой, как известно, сколько ни суй – всё мало, ещё купил кабачковой икры, шампуню, того самого, который клерол-хербал-есенсес, а денег всё равно ещё осталось Дохуя. Ну не так, конечно, чтобы прямо девать некуда, но всё же.
Очень не хочется отдавать их Чубайсу, прямо вот лучше выкинуть в мусоропровод, чем Чубайсу. Тем более, что его всё равно говорят скоро снимут с должности и посадят в тюрьму. А потом новый придёт и скажет, что те все деньги, которые Чубайсу заплачены, они не считаются, потому что он их все украл, так что платите снова.
Я лучше немного подожду, посмотрю, кого президентом выберут, тогда видно будет.
Удивительно мало людей отличают устную речь от письменной. Отчего-то считается,
что написать Хуй на бумажке и закричать Хуй на улице – это одно и то же.Тем не менее, между письменной и устной речью есть огромная разница. В то время, как для письменной речи используются специальные знаки, наносимые на поверхность чего-нибудь, например бумаги или монитора, устная речь распространяется при помощи колебаний воздуха. И если письменную речь можно читать, а можно и не читать, если не нравится, то избежать устной речи можно, только если заткнуть уши ватными тампонами или же дать источнику устной речи в рыло, да и то ещё неизвестно, что из этого получится.
Вот например помню, как в самом-самом начале рестраврации капитализма в СССР, году чуть ли не в девяностом, мой сосед по подъезду и даже некоторое время товарищ по детским играм по имени Замбек, будучи лицом кавказской национальности, как-то очень внезапно разбогател и приобрёл себе самый шикарный из возможных в то время автомобилей, то есть девятку цвета мокрый асфальт. Автомобиль этот был украшен разнообразными обтекателями, молдингами, кажется так они называются, а в самой середине его крыши торчала сияющая антенна. Замбека часто можно было видеть возле этой машины с бархоткой, которой он наводил на ней ещё более невозможный блеск.
А в один из жарких июньских вечеров машина эта вдруг загорелась. Никто не видел, как это произошло, все услышали только хлопок, выскочили на балкон и увидели, что машина Замбека горит абсолютно вся – от носа до хвоста.
Практически всем людям вид горящей машины очень приятен, в особенности если это дорогая машина. Помимо того, что каждому почти человеку присуща некоторая генетическая пиромания, вид горящей машины греет также чувство социальной справедливости, потому что понятно же, что на честно заработанные деньги такой машины не купишь. Вообще нашему правительству следовало бы тайно закупить сотню-другую бракованных мерседесов и жечь их время от времени на улицах и площадях – это очень поднимало бы настроение в обществе.
Да. А машина Замбека горела недолго – минут от силы пять. Потом у неё взорвался бак и гореть стало нечему. Жители обсудили друг с другом происшествие и ушли внутрь ужинать и потом спать.
Так вот об устной речи. Устная речь заключалась в том, что до шести часов утра Замбек, напившись пьяным, бродил по двору, обещая выебать всех жителей вместе и каждого по отдельности, вызывал кого-нибудь на поединок, но никто конечно не вышел, дураков нету. И все до единого жители двух пятиэтажных домов так и не заснули в ту ночь. Они ворочались в своих койках, выходили на кухню покурить и попить тёплой воды из крана, и снова ложились в койку, думая разные печальные мысли. Потому что вот ведь так оно всё устроено – горбатишься, горбатишься и думаешь наконец, что вот уже чего-то достиг и почитаешь себя хозяином своей судьбы, а тут хлоп – и через пять минут стоишь ты посреди чиста поля и обрывает ветер с тебя последние листья.
А Замбек ближе к утру обессилел, а потом и вовсе куда-то пропал. Надломилось видимо что-то в его судьбе. Пал ли он при переделе мясных рядов на колхозном рынке или же уехал на историческую родину и попал там в засаду федералов – это неизвестно. А может быть живёт незаметно всё в том же подъезде и работает где-нибудь тихим менеджером – кто его знает.
И спросить некого. Мало кто пережил ту страшную голодную зиму девяносто первого года. Да и те, кто пережил, не любят про это вспоминать. Не помним, говорят, совсем ничего не помним.