Я не умею плакать

– Да я не хотел ничего такого…

– Ну, если не хотели, так и не хотите.

В это время в телевизоре забили гол. Трибуны зашумели.

Лев Абрамович пожал плечами:

– Можно подумать, что они ждали чего-то другого. Меня уже кто-то удивит сегодня, или этот день закончится скучно, как Пленум ЦК КПСС? Это же немцы.

– Лев Абрамович, могу ли я у вас спросить?

– Что?

– Вопрос…

– Деточка, вы не прекращаете портить мне этот день. Я понимаю, что вопрос. Вы таки удивитесь, но спросить можно исключительно вопрос. Я имею в виду, о чем вы хотите меня спросить?

– Почему вы так уверены, что победят немцы?

– А кто?

– Вообще-то они с нашими играют.

– Деточка, если вы думаете, что я люблю немцев, то сами понимаете, насколько ваши предположения глупы. Я перестал их любить еще под Корсунью, где меня откопали и отправили в госпиталь с покалеченной ногой. Партия меня за это наградила медалью «За отвагу». Хотя в чем была моя отвага? В том, что меня откопали? Так я вам скажу одну вещь. Там было много тех, до кого лопаты не добрались. И медали им не дали.

– Вообще-то я про футбол…

– Я тоже про футбол, деточка. Так вот, когда я вернулся домой в Сухиничи, то меня никто там не ждал, кроме соседки Тимофеевой, которая сохранила наш кухонный стол и панцирную кровать. Остальное сгорело. В том числе моя Фира и маленький сын. Их сожгли, чтобы ты себе не думал, немцы. Как вы думаете, могу я любить этих немцев, чтоб у них кадухес повылазил?

– Лев Абрамович, но я имел в виду игру…

– А я вам про что? И я тебе про игру. Вот, сами видите, немцы забили. У меня до войны был сосед Мойша Якубович, так вот он был тот еще гоцн-поцн. Он переругался со всеми в округе, включая меня. Сварливее и поцеватей этого Якубовича никто никогда не видел. Когда он шел по улице, даже его родной брат Янкель плевал ему вслед. Но если бы вы слышали, как он играет на скрипке. За эту скрипку можно было простить все. И ему прощали.

– А футбол?..

– Деточка, вы дадите мне договорить? Никакого уважения к кавалеру медали «За отвагу»! А футбол тут вот к чему. Немцы играют очень красиво. Вот при чем тут футбол, деточка.

– И вы им тоже можете все простить?

– Мойша Якубович, конечно, был ужасным человеком, деточка. Но его тоже расстреляли вместе с еще десятком евреев прямо у синагоги. Причем немцы. Как вы думаете, могу ли я простить им Фиру, моего маленького сына и скрипку Мойши Якубовича? Нет, конечно. Но играют они красиво. Все. Вас освежить?

– Да.

Лев Абрамович взял пульверизатор, нажал несколько раз на резиновую грушу и обдал меня «Шипром».

Встав с кресла, я расплатился и, попрощавшись, направился к выходу.

– Давид! – сказал мне вслед Лев Абрамович. Я обернулся и вопросительно посмотрел на него.

– Моего маленького сына звали Давид.

Лев Абрамович тяжело опустился на кресло.

– Все, идите, сейчас новости начнутся. Про кукурузу.

– Какую кукурузу?

– Все, деточка, не мешайте…

Я улыбнулся и вышел на улицу.

Цыпа

Забор упал-таки. Ну, говорила же Цыпа, что это произойдет, вот он и упал.

Цыпа знает, что говорит, это вам каждый скажет. Нет в мире ничего, в чем бы Цыпа не разбиралась. Кто в прошлом году сказал, что спички подорожают? Цыпа, конечно, кто еще. Зря Броня Спивак с ней только спорила. А кто угадал, что у Зямы Шварцмана таки родится девочка, а не мальчик, сколько бы он не откладывал деньги на брит-милу? Опять Цыпа.

Вот и с забором та же история. Еще в прошлый понедельник Цыпа говорила своему мужу Зелику, что забор упадет и что надо что-то делать. Что сделал Зелик? Правильно, ничего!

Забор этот не такой уж и старый, чтобы просто так падать. Ему всего чуть больше года. Просто дело не в ветхости, а в том, кто его строил. А строили его эти солдаты, эти танкисты, которые зачем-то организовали свои казармы прямо рядом с домом несчастной семьи Беренбаум, чтобы те плохо спали и слушали их топот по асфальту.

Оно им надо? Оно им не надо. А что делать? Ничего не делать. Цыпа, конечно, авторитетная женщина, но не так, чтобы спорить с Генштабом. Но хотя бы забор они могли построить нормальный, чтобы он не падал и не создавал вырванные дни из жизни Цыпы?

– Зелик, он все!

– Что такое, Цыпа, что случилось?

– Я говорю тебе, что он все, а ты меня спрашиваешь еще, что случилось?!

– Да, я спрашиваю тебя, что случилось, потому что я не знаю, кто все, Цыпа.

– Забор все, Зелик, забор! Я говорила тебе, что он упадет, Зелик? Нет, я спрашиваю тебя, я тебе это говорила или не говорила?

– Ну таки что, он уже все?

– Ты не слышишь, что я тебе говорю?! Да, он уже все, Зелик! Иди что-то с этим сделай, так же невозможно жить, Зелик! Мало того, что я слышала этих военных, так я еще и должна теперь их видеть?!

Зелик работает шофером. Это не совсем та работа, о которой мечтал для него его папа Хацкель Моисеевич Беренбаум, который был по образованию ветеринаром, но работал счетоводом на овощном складе. Но что делать, если после ранения на фронте Зелик имеет один глаз и не может, как раньше, работать ювелиром. Потому что, как он говорит, он лишился рабочего глаза, а с нерабочим глазом выходит одна халтура.

А Зелик не такой человек, чтобы делать халтуру, он порядочный человек, а не босяк. Вы, конечно, можете спросить, а что, мол, с одним глазом можно быть шофером? Нет, вы спросите, спросите!

Зелик вам ответит, что да, можно, и что тут такого? Во всяком случае, это не делать плохие обручальные кольца, и от этого не страдают невиноватые новобрачные.

Зелик ездит на полуторке, возит бидоны молока из совхоза в город, и всем от этого хорошо. Цыпа даже иногда делает сметану и немного масла. Только не делайте беременную голову и не говорите, что это плохо, можно подумать, что кто-то от этого заболел.

У Зелика есть сын Гриша, ему восемнадцать, он умеет на скрипке и немножко петь. Но лучше бы он умел ставить заборы, а там пусть поет и делает, что желает.

– Цыпа, ну и что ты от меня хочешь? Что я могу, Цыпа? Это же не наш забор, это военный забор. Это такой военный забор, что у него, наверное, есть даже звание. Этот забор на гособеспечении, понимаешь, Цыпа? И я тут что могу сделать?

– Как это что? Мне все равно, чей это забор, хоть самого главного балабуза в совхозе, откуда ты возишь свое молоко, но мине от этого дурно! И потом, этот забор упал прямо на наши камушки. И как ты теперь будешь кормить свинок?