Я отвечаю за все
Шрифт:
Эссе у него нынче не получилось, получились, по любимому выражению Богословского, «намеки тонкие на то, чего не ведает никто». Для чего-то назвал доктор Лорье небезызвестного барона Мюнхаузена, а потом безо всякой связи с предыдущим заявил, что просит на него не обижаться — дело, оказывается, заключалось в том, что он просто-напросто размышлял вслух, совещался со своей совестью…
С совести начал и Зеленной. Как многие бессовестные люди, он всегда начинал свои речи с вопросов совести, порядочности и чести. Для него, разумеется, история русской медицины не была звуком пустым. И пошел он переливать из пустого в порожнее, пошел призывать к энергическому использованию нашего великого прошлого,
— А резюме? — драчливо спросил Вагаршак. — К чему это вы все? Вы, доктор, за что и против чего?
Резюме Зеленной хоть и имел в голове, но не решился его высказать перед этим бешеным мальчишкой, замекал и заэкал в поисках обтекаемой формулировки, чем Саинян и воспользовался — надвинулся на Зеленного, потеснил его к стулу, так что тот принужден был сесть, и над ним, поверженным, сыпя из глаз дьявольские искры, возопил:
— А известно ли вам, что Павел Ефимович Бейлин именно на наблюдения Пирогова опирается? Или вы про эти пироговские наблюдения, уважаемый коллега, не знаете? Или знали, но забыли?
— Вагаршак! — негромко крикнула Люба. — Держись в рамочках!
Но разве Саинян умел держаться в рамочках, когда речь шла о деле? Разве он понимал, что такое «рамочки», когда сидит перед ним эдакая жирная размазня, вдруг сделавшаяся ему врагом? Разве можно было остановить Вагаршака, если на него, что называется, «накатило»? Все они были ему сейчас врагами — от великолепного Щукина до подававшего реплички благообразного Евгения Родионовича, — врагами, которых ему назначено было уничтожить.
«Володька номер два», — счастливо думала Варвара, слушая Вагаршака и даже ежась от удовольствия, — ужасно она любила такие вот скандалы, крики, взаимные обиды, когда люди дерутся из-за дела, которому служат, больше всего любила наслаждаться эдакими побоищами.
— Именно великий Пирогов, а не кто другой, — говорил Вагаршак, — именно он в своем отчете о боях под аулом Салты, — вы читали этот отчет? — неожиданно склонился он к Зеленному. — А? Я не слышу! Товарищ Зеленной не помнит! — яростно сказал он, оборотившись к Устименке, — вернее, позволяет себе не помнить. Еще бы! Он призывал чтить, но в общих чертах! Вообще чтить! И немножко тут, между прочим, оговорился, назвав Иноземцева учителем Пирогова. А они были однокурсниками и очень-очень иногда ссорились. Так вот Пирогов утверждал, что среди раненых русских солдат было несравнимо больше смертей при ампутациях, чем среди местных жителей. И только потому, что солдат в госпитале видел перед собой лишь страдания и смерти своих друзей солдат, а раненые горцы были окружены вниманием и любовью своих соплеменников. Раненые горцы имели макаровскую больницу того времени, а наши солдаты имели больницу товарища Зеленного того времени! — врезал Вагаршак и, перепустив «без внимания» визг железнодорожного шефа, перешел к тому, как оперируют больных у Бейлина — но не вообще больных, а детей.
Это было слушать увлекательно, так увлекательно, что Варвара даже несколько раз толкнула локтем отца (когда говорил Устименко, она не могла обратиться за сочувствием к Родиону Мефодиевичу, она даже отвернулась от него). На последний ее толчок Степанов лишь головой покачал и произнес с удивлением в голосе:
— Совершенно наш Володька в молодости. То есть даже до смешного. И уши, как у него, здоровые. И черт ему не брат! Где товарищ Устименко таких архаровцев себе добывает?
Вновь разгорелись страсти, еще раз, подробнее, выступил Щукин, ему возразил «от имени и по поручению онкологических больных» Герой Советского
Союза капитан Елисбар Шабанович Амираджиби, как представил его Устименко.— Дай по ним из главного калибра, Елисбар! — крикнул вдруг развеселившийся адмирал. — Поддержи Устименку с его завираньями. Пускай нам дождики заведут или хотя бы кальсоны приличные…
После Амираджиби, который-таки «дал», потому что имел историю с соответствующим бейлиновским теориям сюжетом, выступил Саша Золотухин. Говорил он только Щукину, поминая ту самую модную больничку, которую Федор Федорович не мог не знать.
— Это — исключение! — рассердился Щукин.
— Неправда, — подвела мужа Ляля. — Вы сами говорили мне не раз, что это правило. Зачем же защищать честь мундира?
Опять началась свалка. В бой кинулась Люба Габай, за ней Нора — пламенная поклонница всего, что придумывал ее вечный кумир Устименко. Тут Варвара, совершенно для себя неожиданно, услышала, что Владимир Афанасьевич «сильно себя преуменьшает», так как еще в Великую Отечественную войну они с покойницей Оганян и с покойницей Бакуниной «боролись» за тишину в медсанбате.
Владимир Афанасьевич усмехнулся, Зеленной с Лорье стали язвить на ту тему, что они не знают врача, который боролся бы «за шум»!
— А я знаю! — крикнула Габай. — Вот вы, товарищ Лорье, борец за шум! Когда вы лично появляетесь в своей больнице, то даже в коридорах орете — это у вас хороший тон.
К концу, когда все изрядно устали, вылез товарищ Степанов Е. Р. Говорить ему было очень трудно, потому что он все искал значение и мысль на лице Золотухина, а тот, как назло, совсем от бедного Женечки отворотился, и ничего нельзя было понять по его щеке и уху. Поэтому товарищ Степанов Е. Р. лишь повертелся вокруг да около и дал понять, что он утрудит свои извилины обдумыванием всего, что в речи коллег Устименки и Саиняна можно «принять на вооружение», а что и нуждается в коррективах и поправках, ибо скоропалительности в этих вопросах не может быть места. Ну, еще, разумеется, средства. Это вопрос особый, тут думать надо. Но с другой стороны…
Нет, нет, товарищ Степанов был врагом скоропалительных решений…
На все эти неопределенности товарищ Золотухин никак не реагировал.
— Нет, это не от безделья рукоделье, это делать надо, — сказал, поднимаясь всей своей громадой, Богословский, — и делать это мы начнем сами, без спущенных директив и дальнейших запросов. Иначе все в пень станет и не сдвинется. Вся проблема не очень сердитой цены, тут не в деньгах дело, а в доброй воле. Так я говорю, — вдруг повернулся он к Зиновию Семеновичу, — верно, товарищ Золотухин?
Тут как бы задумавшийся секретарь обкома медленно встал и со смешком сознался в том, как одолела его больница во главе с уважаемым, но нестерпимо настырным товарищем Устименкой.
— Ей-ей, самому смешно, — весело оглядывая собравшихся, сказал он. — Ну что такое, ну для чего я, никакой не медик, сюда нынче притащился? Конечно, сын приглашал, было такое дело. А я упирался. Но, знаете, не жалею, нисколько не жалею, хоть, несмотря на заверения товарища Богословского в том, что средства не потребуются, знаю: потребуются…
— Потребуются, потребуются, — крикнула весело Люба.
— А вы помолчите, товарищ Габай, — все так же добродушно распорядился Золотухин, — вы наш город со своими опечатываниями с сумой пустите. И вообще, — смешно возмутился он, — почему это именно в Унчанске такую власть медики забрали? Жили мы тут под руководством Евгения Родионовича — тихо, мирно, никто нас не щунял, товарищи Лорье и Зеленной всем всегда довольны были, а тут понаехали какие, понимаете, скандалисты, житья никакого от них не стало, право слово, хоть плачь! Одна Габай чего стоит, это прямо-таки ужасно…