Я отвечаю за все

Смеясь чему-то, он повертел головой и, заразив своей веселой несерьезностью всех, махнул рукой и с радостью в голосе сказал:

— Нравится мне на старости лет, когда люди умеют со взлетом помечтать. Нравится, чтобы мечтали об этом… как это ты, Устименко, сказал? О какой это вахте?

— Фитонцидная вахта, — сказал Владимир Афанасьевич, — а что, это вполне реально…

— А если и не совсем реально? — все с той же усмешкой, так красящей его рубленое лицо, осведомился Золотухин. — Разве худо? И про эти деревья ты рассказывал, чтобы и зимой из снега глаза радовали! Нет, это красиво, товарищи, очень даже красиво. Молодцы!

И, словно сразу устав, словно сделалось ему вдруг нестерпимо скучно, отыскал он глазами сидевших рядком Лорье и Зеленного, отыскал и Степанова и сказал им всем троим:

— Не моя воля и власть не моя, а то бы я всех вас отдал под Устименку. Вот за одни за эти мечтания. За то, что он себе такой коллектив создал. За то, что у него эдакий крикун и добытчик, как Саинян, произрастает. Даже за то, что он товарища Щукина привез, а товарищ Щукин возьми да и не согласись со своим главным по кардинальному вопросу. Только ведь, Федор Федорович, я понимаю, что вы — профессор, а я максимум лишь в один период своей жизни неким узким медицинским вопросом интересовался, да еще дважды ранен был, понимаю, товарищ профессор, разницу в наших знаниях, и тем не менее не согласен я с вами. Во всем вы не правы. И больницы будущего — это больницы, о которых нам Устименко и Саинян докладывали со всеми даже их завиральностями. Я же вам лично советую как человек ваших лет: не пугайтесь, что больной слишком много внимания на себе почувствует. Пусть! Он от внимания скорее выздоровеет. Простите, что говорил не по своей специальности, да вот ваш Устименко до уровня врача меня не доведет со своей хваткой, но в санитары окрестит, такой уж у него характер… Что ж, будем думать? Или сразу делать начнем? Как, Владимир Афанасьевич?

— Предполагаю — делать.

— Бойкий, — неопределенно усмехнулся Золотухин, — ох, бойкий…

На этом конференция закончилась, а потом, совсем неожиданно, Люба Габай объявила, что будет еще художественная часть.

— Ты что тут у меня командуешь? — окончательно перейдя на «ты», сказал Устименко. — Ты же даже тут не служишь!

— Еще некоторые будут на коленях передо мной стоять, — неопределенно пригрозилась Люба, — еще поумоляют!

Золотухин уехал, кинулся его сопровождать и Евгений Родионович. Лорье и Зеленной, несколько увядшие, все-таки остались, чтобы именно теперь продемонстрировать свои личные добрые чувства к устименковскому заведению, как они именовали новую больницу. Художественная часть состояла из трех романсов, которые славно и даже талантливо спела Люба, из соло на гитаре больного моториста Сашечкина, из декламации Закадычной, которая негнущимся голосом прочитала длинные стихи про счастливую и зажиточную жизнь, и, наконец, из рассказа Михаила Зощенко, который был не только прочитан Митяшиным, но и сыгран им с таким блеском, что у Богословского от хохота сделался вроде родимчик, он в середине митяшинского спектакля вдруг закричал: «Не могу, не могу, никак не могу, помру, ей-ей, помру, запретите ему, люди добрые!..»

Саинян тоже плакал от смеха, Нора тихо и однозвучно попискивала, Варвара издалека, за спиной Устименки протяжно и жалобно стонала. Рассказ был про больницу, Устименко его не знал и, несмотря на нынешний день, тоже засмеялся, правда, значительно позже других, только в том месте, где Митяшин отпрянул от некоей старухи, которая сидела в ванне, куда назначено было лезть и Митяшину.

«Сестра говорит, — прочитал Митяшин: — Да это тут одна больная старуха сидит. Вы на нее не обращайте внимания. У нее высокая температура, и она ни на что не реагирует. Так что вы раздевайтесь без смущения. А тем временем мы старуху из ванны вынем и набуровим вам свежей воды».

Тут Митяшин довольно долго молчал, потом вздрогнул плечом и сказал ошалелым голосом:

«Старуха не реагирует, но я, может быть, еще реагирую. И мне определенно неприятно видеть то, что у вас там плавает в ванне…»

Никогда Устименко не предполагал в своем Митяшине такого таланта. Он был самим собой, и в то же время это был удивительный, затурканный, милый и правдивый человечек. Это был Митяшин, знающий, почем фунт лиха в больнице, и он же вдруг делался сестричкой — с бровями домиком, как делывала это Воловик, и с непререкаемым тоном Катюши Закадычной, когда она оставалась наедине с больными.

Митяшину бешено аплодировали, только Закадычная осталась очень недовольна рассказом:

— Слишком сгущены краски, — сказала она, — и где это автор, интересно, видел такую больницу? И про коклюш написано без знания дела: как это взрослый может заразиться через посуду? И насчет выдачи трупов от трех до четырех. Неправдиво.

— А ты, Екатерина, дура, — сказал ей Богословский. — И как это ты переварила высшее образование?

— Пойдем к нам, поедим, — предложила Люба Устименке. — Ну, что вы… — Она взглянула ему прямо в глаза и поправилась: — Ну, что ты один станешь дома делать?

— Спать, — угрюмо ответил Владимир Афанасьевич. Он слышал, как за его спиной чему-то засмеялась Варвара, и вдруг испугался, что она поймет, какой он жалкий и брошенный человек. — Спать стану. А потом к Штубу мне надо съездить.

Было часов пять, когда он вышел из больницы. Под ногами скрипело — вновь брал мороз. Поджав хвост, кем-то побитая, перебежала дорогу старая, облезлая собака, вдруг взвизгнула, невесть чего испугавшись, и вильнула в сторону. А вокруг все было недоброго, оранжевого цвета, и ветер поднялся — свистел по улицам, бил в лицо.

«А может, и вправду к Любе зайти?» — подумал он. И не зашел. Слишком там уютно было, и не любил он, чтобы его жалели. А из жалости к нему они станут стесняться того, как им ладно вдвоем.

В НАРУШЕНИЕ ВСЕХ ИНСТРУКЦИЙ

Осторожно ступая и покручивая толстым задом, словно купчиха в театре, Свирельников подошел к окну и подергал шнурки, чтобы защитить кабинет от солнца. Он избегал резкого света, как избегал очень высоких потолков, натертых и блестящих паркетов, площадей, людных улиц. Даже свой кабинет он сделал бы поменьше, дай ему волю. Но кабинет положено было иметь солидный, и Свирельников сидел именно в таком — солидном, с паркетами, кабинете. Он всегда делал что положено и как положено, нисколько не отступая от того, что рекомендовалось делать свыше, и это свойство его натуры — ни от кого ни в чем не отличаться — очень ему помогало в несении службы.

«Засургученный» пакет лежал на столе отдельно, плотный, тяжелый, а бумаги из него — отдельно. Дорого бы дал Гнетов, чтобы прочитать написанное в этих бумагах. На пакете стояло слово «Унчанск», конечно, это от Штуба, больше не от кого.

Свирельников подвигал креслом, сел, взял карандаш — точить, в другую руку нож, потом положил и то и другое на зеркальное стекло стола, огромного, как положено начальству.

— Вот я замечаю, что в производстве карандашей у нас работают вредители, — сказал он спокойным, даже кротким голосом. — И никто не займется, никто не выведет на чистую воду. Ведь такой карандаш — он что?

Ребристый большой двухцветный карандаш вновь оказался в толстых пальцах полковника:

— Он какую роль играет? Он, Гнетов, играет роль клина между народом и правительством. Понял?

— Нет, — сознался Гнетов.

— Не народ, это я неправильно сказал, — произнес Свирельников, — не народ, потому что народ наш в целом — монолитен, а обыватель, мещанин, берет такой карандаш в руку, точит его и обобщает мелкие неполадки на всю нашу промышленность. Грифель ломается, дерево некачественное, вредительская работа, а мещанин, который всегда в глубине, в сердцевине своей есть враг нашего нового общества, — радуется. Он как утверждает? Он, Гнетов, утверждает, что если с карандашами мы справиться не можем, то как же с тяжелой индустрией? И заражает своим неверием уже представителей народа, не народ в целом, повторяю, а некоторых, наиболее нестойких граждан…

Он вновь швырнул карандаш, и Гнетов прочитал серебряные буквы на синем ребре — «Фабер».

— Это не наш карандаш, это — заграничный, — сказал он. — И очень давнего производства.

Но Свирельников пропустил замечание старшего лейтенанта мимо ушей. Он уже разворачивал бумагу, ту, наверное, которая пришла из Унчанска. Ту, из-за которой он вызвал Гнетова. Ту самую, по всей вероятности, из-за которой и была затеяна вся эта большая игра.

— Штуб вопрос в Москве провентилировал, — сплюнув под стол, в корзину для бумаг, сообщил Свирельников. — У него на эту Устименку твою, видать, большое дело. Между строчками понятно — располагает дополнительными компрматериалами. Пишет вежливенько, чтобы ему именно того оперативника, который с ней у нас занимался, подослать…