Я покорю Манхэттен
Шрифт:
— Инди, сколько раз я тебе твердила, чтоб ты никогда не читала этих надписей. Там в каждом слове какая-нибудь грубость. Ну и что у него было? — Голос Мэкси от любопытства осекся.
— «Жизнь — дерьмо. А в конце нас ждет смерть».
— Знаешь, тебе надо завязывать с Голливудом. Когда из-за каких-то дурацких надписей на майке человек начинает пить…
— И есть, — мрачно заметила Инди. — А главное, ничего не скроешь.
— Посмотри на это с другой стороны, — утешила ее Мэкси. — Один раз позволить себе поесть — жиром не обрастешь. Так что если сама не сознаешься этому своему Майку Эбрамсу, то он ничего и не увидит. Мыслей твоих он не читает, а исповедаться в грехах всегда можно перед доктором Флоршайм, потому что она тебя не осудит.
— Ты как
— Перспективе нужны двое!
— Так. А что, если сделать это названием моей книги? — возбужденно воскликнула Инди.
— Как, ты пишешь книгу?
— Еще нет, но как только подберу подходящий заголовок, тут же приступаю. Мне кажется, это мое истинное призвание. Я всю жизнь хотела писать. У нас здесь половина Голливуда подалась в писатели, так почему бы и мне не сделать того же?
— Вместо того чтобы быть просто самой красивой кинозвездой в мире?
— Вот именно. Послушай, как тебе понравится: «Если в раю — музыка, то в аду — приличное общество»?
— Инди, — чуть не поперхнулась Мэкси. — Я же пью.
— Значит, понравилось?
— Божественно. Но слишком элитарно. Надо что-нибудь попроще.
— Может, тогда научная фантастика? Мне, например, нравится «Шато-Марго 2001».
— Нет, Инди, нет!
— А если так: «У женатых мужчин не бывает поллюций»?
— Ну это еще бабушка надвое сказала.
— Ну тогда другой: «Был ли Гамлет единственным ребенком?»
— А что это значит?
— Мне кажется, название говорит само за себя, — с достоинством произнесла Инди.
— Послушай, мне правда за тебя страшно. Расхаживаешь одна по вечеринкам, напиваешься там, придумываешь заголовки для ненаписанных романов… Так, чего доброго, и сама не заметишь, как опять станешь пересчитывать свои простыни. А ты ведь знаешь, что это такое. Тебе нельзя больше оставаться одной в этом твоем чудовищном доме. Что, скажи, произошло с тем дворецким, он еще с тобой играл в карты?
— Доктор Флоршайм заявила, что мне не следует полагаться на дружбу, за которую я же и плачу. То есть чтобы никакая прислуга в доме не жила.
— Ты что, — встревожилась Мэкси, — считаешь себя настолько неврастеничкой, что готова идти на такие лишения?
— Может, раньше я и не была ею, а теперь-то уж точно.
— Мне кажется, тебе следует сказать своей докторше, что ты нуждаешься в небольшом отпуске, чтобы навестить меня. Ты мне нужна позарез.
— Я бы прилетела хоть сейчас, но съемки только на середине картины.
— Так я и знала, — с отчаянием проговорила Мэкси.
— Что, очередной мужчина?
— Вдесятеро хуже, чем самый худший из мужчин, какого я только встречала или даже за кого выходила замуж. Хуже самого Лэдди Киркгордона.
— Боже, разве что-нибудь может быть хуже… Ты случайно не больна? — в свою очередь забеспокоилась Инди.
— Нет, если, конечно, не считать, что глупость — неизлечимое заболевание. Добавь сюда заносчивость, поспешность суждений, отсутствие информации, идиотское поведение и, наконец, прыганье с вышки в бассейн, откуда выкачали воду.
— Но это как раз твое обычное состояние, когда ты влюбляешься! Я же знала, что тут замешан мужчина, — упорствовала Инди, чье похмелье выветрилось под влиянием беседы с Мэкси: ей, как всегда, было сладко погружаться в мир неразрешимых проблем подруги.
— Подожди, пока я сооружу еще одну порцию «Кровавой Мэри», — обреченно выдохнула Мэкси. — Тогда я выложу тебе всю эту гнусную историю.
— Давай! — воскликнула Инди, предвкушая долгую приятную беседу.
Глава 10
Возвращение Каттера Эмбервилла в Сан-Франциско из Нью-Йорка, где он пробыл так недолго, не вызвало особой сенсации. Обрадованные друзья, все уроженцы Сан-Франциско, сочли это признанием преимуществ Калифорнии перед Восточным побережьем. Еще до его отъезда они предрекали, что там, на востоке, ему ни за что не вкусить той прелести жизни, которой они наслаждаются
здесь, так что его неприятие Манхэттена явилось доказательством их правоты. Хотя некоторые упорно называли Сан-Франциско Уолл-стрит Запада или Парижем Соединенных Штатов, для них этот город всегда оставался единственным в мире, и потому сравнивать его с каким-либо другим они не считали нужным. Да одна только гордость горожан делала Сан-Франциско поистине уникальным местом на земле: это незаметное испанское поселение превратилось в город, ставший известным всему миру, когда в 1848 году у Саттерс-Милл обнаружили золото. С тех пор не раз прокатывавшееся по здешней земле колесо Фортуны оставило в карманах удачливых отцов города миллионы, даже миллиарды долларов: менее чем за столетие золото сумело приобрести благородную выдержанность.Никто из друзей Каттера — ни Болинги, ни Четфилд-Тейлоры, ни Тириотсы, ни де Гинье или Блитцы не знали, что истиной причиной его бегства из Нью-Йорка была Лили. Его приветствовали как единорога — это легендарное животное, чей рог будто бы обладает магическими свойствами: да и разве не был холостяк Каттер желанным женихом, столь же редким, как единорог?
Месяцы, проведенные на Манхэттене, сделали его еще более неотразимым, усилив контраст между подкупающей внешностью голубоглазого блондина и темной силой, таившейся где-то внутри. Он казался теперь старше своих двадцати четырех лет и более угрожающим, чем раньше. То была таинственная угроза, которую его безукоризненные манеры и неожиданно теплая, редко появлявшаяся улыбка, сразу менявшая черты его лица, делали по-особому соблазнительной. Родовитый, уже снискавший, несмотря на молодость, уважение воротил банковского мира, среди женщин он считался человеком, не склонным строить матримониальных планов.
Абсолютно непонятно почему Каттер Эмбервилл оставался для одних человеком, которого невозможно пленить, а для других волнующе, беснующе или мучительно бессердечным. Никто из судачивших о нем кумушек понятия не имел, что причиной, по которой он столь упорно избегал связи с кем-нибудь из незамужних элегантных сан-француских красавиц, был холодный расчет: кто знает, на что решится Лили, прослышь она о его новом романе?
Кольчуга Каттера была абсолютно неуязвимой против стрел даже самой очаровательной из девиц, если только связь с ней могла оказаться компрометирующей. Но, несмотря на весь контроль над своими эмоциями, добиться которого не сумел бы даже более пожилой мужчина, он, однако, не мог справиться с властной и грубой жаждой секса. Ему нужны были женщины, и часто, а сейчас, после Лили, он почувствовал еще и прелесть риска. Просто завоевать женщину, не подвергаясь опасности, его больше не волновало — шла ли речь о сотрудницах, работавших в его офисе, или девушках в баре. Он понял теперь, что в обществе, где он вращался, существуют женщины, снедаемые той же страстью, что и он, и столь же неудовлетворенные, женщины, которыми он мог обладать. Но, чтобы привлечь его, они сами должны были слишком много потерять, если бы кто-нибудь из них решился его публично скомпрометировать. Он избегал тех, кто мог привязать его к себе, не охотился за теми, кто мог нанести ему сердечную рану. И стоило ему почувствовать в женщине хоть намек на ту же сумасшедшую, бесшабашную — будь что будет! — решимость идти в жизни до конца, которая была у Лили, как он тотчас же отворачивался от нее.
Но, Боже, сколько оставалось других! Мужчину, у которого есть глаза, мужчину, окруженного замужними женщинами, победы ждут на каждом шагу. Тайные быстрые победы без долгих ухаживаний — не победы, а скорее обоюдное признание в самой примитивной похоти. Каттер был хитрым любовником, знавшим, как заставить опасность работать на себя, как воспользоваться любой открывавшейся возможностью, как, несмотря на весь внешний декор, учуять, что перед ним женщина, столь же необузданная и пламенная, как и он сам. Одного взгляда бывало ему достаточно, чтобы распознать, что перед ним не просто кокетка, а самая обыкновенная сука, исходящая течкой, и можно брать след, стараясь до поры до времени оставаться в тени.