Я поступила в университет (сборник)

– Только адрес напиши мне вот здесь, на этой бумажке. Иначе никуда не пойду.

Он пожал плечами и записал. Я направилась к телефону-автомату.

– Зачем? – удивился он.

– Домой позвоню, – ответила я (кому, господи! Дома, на съемной квартире где-то у станции метро «Первомайская», никто не ждал), – чтоб знали, где искать, если не вернусь.

Он остался возле автомата. Я позвонила подруге и продиктовала адрес, поделилась, что иду по этому адресу на свидание.

– Дура ты, – сказала подруга. – Позвони, когда вернешься домой. Я буду ждать и волноваться.

Я уже слышу ваши возмущенные возгласы: какое легкомыслие, какая безответственность, глупость, короче говоря. И мне нечего вам возразить. Но за столько одиноких месяцев кто-то со мной вдруг заговорил, и я не могла отказаться от шанса изменить свою жизнь. Просто не могла и все.

Да, я смотрела каждый день по телевизору московские криминальные новости, в которых показывали посиневшие, страшные тела девушек, найденных в канализационных люках, неопознанные трупы в подворотнях и расстрелянных братков в иномарках. На дворе – начало девяностых. Разгул криминальных разборок, тысячи нераскрытых убийств и сгинувших навсегда людей.

Но я привыкла доверять людям. А мой новый знакомый всем своим видом и манерами внушал доверие. Хотя при этом он мог запросто оказаться насильником, маньяком или вором. Но не оказался ни первым, ни вторым, ни третьим.

Мы подошли к его дому. Это был один из корпусов в обычном московском дворе, напичканном длинными панельными многоэтажками. Я сверилась с адресом на бумажке. Все правильно. И название улицы, и номер дома, и корпус. Мы поднялись на лифте на девятый этаж. Он открыл дверь квартиры своим ключом. В коридоре нам встретились молодая женщина и ребенок на трехколесном велосипеде, она неприветливо посмотрела на нас и, подтолкнув ребенка, скрылась на кухне.

Он подвел меня к одной из дверей:

– Здесь я живу.

– Это коммунальная квартира?

– Да.

Комната оказалась небольшой. В ней стояла кровать, тумбочка, журнальный столик, кресло и шкаф. Новый знакомый предложил мне снять шубку. Я отказалась и попросила оставить дверь в коридор открытой.

Он пожал плечами:

– Как хочешь.

Из кухни принес два бокала. Открыл шампанское.

– Но прежде, чем мы выпьем за знакомство, я бы хотел, чтобы ты что-то сделала вместе со мной.

Он присел на краешек кровати и открыл тумбочку. Достал жгут, шприц и маленький флакончик с мутной жидкостью.

Глупость в молодости не поддается объяснению. Таких экспериментов над своим телом, душой и судьбой, как в молодости, мы не проводим больше никогда. В зрелом возрасте, прежде чем взобраться на Эверест или украсить/изуродовать тело татуировками, пирсингом и тоннелями, мы задумаемся и обязательно найдем объяснение своим поступкам. В молодости объяснения не требуются. Молодость в смерть не верит. Молодость – безрассудна, именно в это прекрасное время мы совершаем наши самые непоправимые ошибки. Зато приобретаем опыт. «И опыт, сын ошибок трудных…» А если молодость совпадает с развалом страны, когда в одночасье все, что прививали десятилетиями, превратилось в прах, включая мораль и простые истины – не убий, не прелюбодействуй, не пожелай жены, мужа или добра ближнего, – то безрассудство становится нормой жизни. Вместе со свободой передвижений пришла и свобода нравов. Проститутки, наркоманы не удивляли уже никого. Молоденькие любовницы рядом с богатыми стариканами стали символом нового времени, как братки в джипах и малиновые пиджаки.

Даже когда мой новый знакомый закатал рукав своей сорочки, обнажив страшные синяки от уколов на сгибе локтя, я не испугалась, а испытала лишь любопытство, смешанное с брезгливостью. В момент опасности я не испытываю испуга, скорее появляется странное ощущение, что это происходит не со мной. Себя и свои действия я вижу как бы со стороны, и вместо того чтобы бежать, скрыться от опасности, я остаюсь на месте, чтобы посмотреть, а что же будет дальше. И уверенность, что со мной ничего плохого случиться не может, только крепнет.

Он вылил жидкость из флакона в почерневшую алюминиевую плошку, из нагрудного кармана вытащил пакетик с порошком, смешал содержимое пакета с жидкостью и поставил плошку на маленькую электроплитку. Помешивая жидкость в плошке, смотрел на меня не отрываясь. Я выдержала его взгляд, изображая храбрость и безразличие, хотя сердце стучало уже в горле, и мне казалось, что горло пульсирует.

Он умело приладил жгут на предплечье и, помогая себе зубами, с силой затянул. Затем набрал жидкость из плошки в шприц («Боже мой, – подумалось вдруг, – какая антисанитария, тут и СПИД запросто подцепишь») и ловко всадил иглу себе в вену. Жидкость в шприце окрасилась в красный цвет.

Когда-то меня тошнило от вида крови, на меня нападала слабость, спазмы сжимали желудок, черные точки мелькали в глазах, поэтому моя семья – врачи в трех поколениях – решила, что для медицины я не подхожу. Но с годами, пережив рождение дочери и смерть мужа, я уже не была такой нежной.

Он закрыл глаза. Я отвернулась и увидела мальчика на трехколесном велосипеде в проеме двери, он с любопытством смотрел на дядю, открыв рот. Увидев удивленные глаза мальчика, мне почему-то вспомнилось, как однажды наш сосед по ереванскому дому, семнадцатилетний подросток, упал в шахту лифта с шестнадцатого этажа. Он вызвал лифт на своем этаже, двери открылись, а лифт не приехал. Он не заметил, шагнул в пустоту. Как кричал отец, увидев искалеченного сына, но еще живого: «Балик-джан, это Горбачев виноват. Развалили страну, свет то есть, то нет. Коранам ес, балик-джан, цавэт танэм…» В глазах несчастного сына застыло удивление.

Соседи вызвали скорую, и по непонятно каким совпадениям мой папа приехал на вызов: спасать мальчика, которого знал с рождения. Отец умирающего пополз к папе на коленях: «Аствац-джан, бжишку-джан, мерси, ты спасешь его».

Сосед-подросток умер по дороге в больницу.

Мальчик вывел меня из ступора. У меня тоже маленькая дочь, и сейчас она одна. Бабушка и дедушка с ней, но не папа и мама.

Я побежала к входной двери. Незнакомец (я не помню его имени) на удивление резво вскочил с кровати, в два прыжка оказался у двери и преградил мне путь к побегу.

– Что ты хочешь? – спросила я, удивляясь спокойствию своего голоса.

– Чтобы ты попробовала вместе со мной.

– Я не буду. Выпусти меня.

– Нет.

Даже в полутьме коридора было отчетливо видно, как темнеют и растут его зрачки, ему бы лечь и ловить глюки, а не выяснять отношения со мной: будешь – не будешь. Мне на мгновение обидно стало, что он меня совершенно не воспринимает как объект сексуального домогательства. Я вообще не могла взять в толк, зачем он привел меня сюда и чего добивается. Мысли вспышками мелькали в голове:

«Неужели я произвожу впечатление девицы, которую можно затащить в вертеп, чтобы уколоться на пару?»

«Даже сейчас, со странным взглядом куда-то вглубь, он потрясающе красив!»

«Ну почему он оказался наркоманом, блин?!»

– Хочешь, я дам тебе денег? – вдруг спросила я и сама удивилась. – Тебе же нужны деньги на новую дозу.

Он не шевельнулся. Мальчик по-прежнему сидел на своем велосипедике в коридоре и с любопытством смотрел на нас. Я открыла сумочку.

– Смотри, мне вчера выдали зарплату, – я вытащила тоненькую пачку денег и показала ему. – Поделим честно пополам. Половину – тебе, половину – мне.