Я раб у собственной свободы… (сборник)
Шрифт:
если что сложилось неудачно —
сразу забывается по старости.
Души моей заветная примета,
утеха от любого в жизни случая —
беспечность, неразменная монета,
основа моего благополучия.
Печаль еврея пожилого
проистекает из того,
что мудро взвешенного слова
никто не жаждет от него.
Когда уже совсем невмоготу
общественную грязь месить и лужи,
срамную всюду
остынь. Поскольку дальше будет хуже.
Я днем стараюсь лечь и отключиться,
хоть надобности тела в этом нет;
похоже, что и в роли очевидца
устал я пребывать на склоне лет.
А счастье – что жива слепая вера
в Посланца с ангелятами крылатыми,
и новая везде наступит эра,
и волки побратаются с ягнятами.
Таков сегодня дух науки,
и так она цветет удало,
что внуков будущие внуки
всплеснут руками запоздало.
Бывают сумерки – они
мерцаньем зыблются тревожным,
но зажигаются огни,
и счастье кажется возможным.
Что-то в этой жизни несуразной
весело, удачливо и дружно
вьется столько гнуси безобразной,
что зачем-то Богу это нужно.
Осталась только видимость и мнимость
того, что было стержнем и основой,
и жгучая висит необходимость
херни вполне такой же, только новой.
Зачем толку слова в бумажной ступе?
Я б лучше в небесах умом парил.
А может быть, на скальном я уступе
стоял и молча с морем говорил.
Текучесть у природы – круговая,
в истории – такая же текучесть;
Россия прозревает, узнавая
свою кругами вьющуюся участь.
Увы, порядок этот вечен,
и распознать его не сложно:
везде, где Бог бесчеловечен,
там человек жесток безбожно.
Все шрамы на природе – письмена
о том, как мы неправы там и тут,
и горестными будут времена,
когда эти послания прочтут.
Унимается пламя горения,
и напрасны пустые рыдания,
что плывет не заря постарения,
а густеет закат увядания.
Стоит жара, и лень амурам
в сердца стрелять, и спят они;
я Фаренгейта с Реомюром
люблю ругать в такие дни.
Зачем в устройство существа
повсюдного двуногого
Бог сунул столько бесовства,
крутого и убогого?
Душа моя во мне дышала
и много высказать хотела,
но ей безжалостно мешала
прыть необузданного тела.
Порой
весьма обидно среди ночи,что я не знаменосец, не герой;
ни язва честолюбия не точит,
ни жгучих устремлений геморрой.
Снова церковь – и в моде, и в силе,
но творится забавная драма:
утвердились при власти в России —
те, кого изгонял Он из Храма.
Когда пожухшее убранство
сдувает полностью с ветвей
и веет духом окаянства —
томится мыслями еврей.
Забавно, что в соседней бакалее
легко найти творение ума,
от порции которого светлее
любая окружающая тьма.
Скоро мы, как дым от сигареты,
тихо утечем в иные дали,
в воздухе останутся ответы,
что вопросов наших ожидали.
В горячке спора про художества
текущей жизненной картины
меня жалеют за убожество
высоколобые кретины.
Плывет, качаясь, наше судно,
руководимое не нами,
по волнам дикого абсурда,
который клонится к цунами.
Душе моей пора домой,
в ней высох жизни клей,
и даже дух высокий мой —
остоебенел ей.
Постскриптум. Новые гарики
Что в нас играет? Чувства, знания
и предков зыблющийся прах,
а ниже уровня сознания —
утробный, чисто рабский страх.
Меня приветила эпоха —
читался я довольно длительно:
когда душе темно и плохо,
ей наплевательство целительно.
И не простить, и не забыть,
как убивали влет
пытающихся растопить
многовековый лед.
В умах талантливых людей —
тьма миражей, уже готовых,
и полный крах былых идей
грозит рождаемостью новых.
Опять вовлечься в хаос – наше право,
и нам легко достигнуть этой цели,
повсюду зазывальщиков орава
и нежные офелии с панели.
Когда хорошая кормежка,
что очень важно для народа,
то кажется: еще немножко,
и будет к ужину свобода.
И кругозор был сильно сужен,
и стойло было огорожено,
я небо видел только в луже —
оно и там меня тревожило.
Надежды разгораются и гаснут,
и новым ослепляют пируэтом,
они совсем и вовсе не напрасны,
поддерживая нас обманным светом.