Я сам себе дружина!

В Новгороде-Северском за дружинным столом, на дворе и в конюшнях кроме отроков прислуживали и люди вовсе не воинского рода. Это Мечеславу казалось диковатым – до сих пор он видел слуг только у купцов, у того же кривича Радосвета была обозная челядь (Мечеслав, точнее, ещё отрок Мечша, и её-то сперва принял за младших родичей кривича).

– Там на крыльце пардус сидит, – предупредил хмуровато Мечеслав. – Не боишься?

– Ой… – Глаза девчонки широко распахнулись. – Откуда? Неужто князь из Чернигова привёз?!

– Я уж не знаю, откуда привёз, – вздохнул Мечеслав Дружина, – а сидит он на крыльце.

Он повернулся, пошёл впереди испуганной девчонки. Придётся уж приглядеть, чтоб охотничий зверь, привлечённый мясным духом, не обидел служанки. На ходу наматывая на левую руку полу плаща – подставить, если что, под когти и клыки хищника, – подошёл к дверям, приоткрыл их. Пардус восседал на прежнем месте. На вятича он поглядел с откровенным презрением.

– Давай по-быстрому, что ли… – сказал Мечеслав через плечо, не теряя рыжего зверя из виду.

Девчонка пристроилась у вятича за спиной, оглядывая крыльцо и двор.

– А где? – тихо пискнула она.

– Чего «где»?

– Пардус где?

– Как где… – уже чуя неладное, начал Мечеслав. – А на крыльце вот?

Глаза девчонки сделались сперва вполлица, потом вспыхнули смешливыми искрами.

– Ой, господин пошутил! – прыснула она в пригоршню. – А я поверила! Пардус, хихихи! Рыжко, ты пардус!

Девчонка безбоязненно выскользнула на крыльцо и протянула руку к рыжему зверю. Мечеслав напрягся – но зверюга, приподнявшись на толстых лапах, вдруг странно заурчал и, наклонив голову, боднул протянутую ладошку, прижмурив янтарные глазищи. Потом соскочил на крыльцо и принялся точно так же бодать сквозь поневу и подол рубахи голени девушки и тереться о них шеей. Урчал он и булькал, словно закипающий на костре небольшой котелок.

– Ну-ну, не подлизывайся, – строго сказала девушка. – Мышей иди дави.

– Мрррня… – отозвался рыжий зверь и снова принялся бодаться и мурчать. Длинный хвост при этом он задрал прямо вверх. Девушка нагнулась и почесала его за ухом. Потом оглянулась на Мечеслава, которому сейчас очень хотелось натянуть волчий колпак по самые плечи.

– Господин не видел раньше котов? Они… ну вроде ласок, которые у селян мышей давят, только большие, и к людям поласковее…

– Жалёоонааа!!! – донеслось от пылавшей жаром на весь двор поварни. Девушка подскочила и бросилась на зов, едва не споткнувшись о сунувшегося ей тут же под ноги Рыжко.

Перед тем как убежать, она оглянулась на пропадающего на месте от стыда Мечеслава и, быстро блеснув зубками в улыбке, негромко бросила:

– Я никому не скажу…

И умчалась, оставив сына вождя Ижеслава изнывать от собственной несказанной глупости.

Пардуса он на крыльце встретил, ага. Домашнюю зверушку-баловня за ловчего зверя принял. Мечеслав постучался о бревенчатую стену лбом. Вышло гулко.

– Эй, Дружина! – окликнул его из гридни Вольгость. – Дверь тут, а не там! Давай, заходи, не стой на улице!

Мечеслав пошёл на зов, мрачно размышляя, сколько раз ещё он выставит себя дураком в этой непривычной ему земле.

Глава XXI Стрига

Второе отрочество Мечеслава Дружины у князя Святослава сына Игоря, которого называли Пардусом, закончилось быстро. Уже в скором времени он и Вольгость Верещага сидели за столом с другими воинами как равные. За это время вятич успел осмотреться в новом для него мире. Он выезжал на охоты и присутствовал на княжьих судах, слушал рассказы старших, да и своих сверстников. Мир вокруг него переменился. Родился и вырос он в мире, на котором так или иначе лежала тень державы Итиль-каганов. Кроме своих, вятичей, и нависшей над ними туши хазарского чуда-юда, были соседи – кривичи и севера. Правда, видел он только кривичей – торговцев, ездивших по земле вятичей к булгарам и тем же хазарам. Про северу говорили, что она живёт без хазарской руки, но что такое это – жить не под тенью пятипалой распяленной лапы, сын вождя Ижеслава понял, только когда увидел своими глазами. Так или иначе, мир примерялся к Хазарии – были другие края, платившие ей дань, где-то в сказочной дали жили народы, дань ей больше – а то и никогда – не платившие. В чащобах по левому берегу Оки жили голядь, мурома и мещера – народцы настолько дремучие, хоть и говорившие довольно понятной, если вслушиваться, речью, что кагановы наёмники попросту не добрались до них в их лесных укрепах. Были коганые – те племена, которые не просто платили дань каганам, а служили им вооружённой рукой. За все годы, прожитые Мечеславом, сыном вождя Ижеслава, он не встречал человека, видевшего бы мир не так. Даже со странниками из далёких земель, даже с кривичем Радосветом или болгарином Доуло Мечеслав говорил на том же языке, на языке мира, разделённого на две половины – хазары и не хазары.

Здесь Хазария была просто соседом. Злым и опасным, нехорошо памятным – особенно северянам, когда-то также несшим ярмо хазарской дани, – но всё же только соседом. Стрелой, торчавшей в щите, а не сидевшей под рёбрами, напоминая о себе при каждом движении, каждом вздохе. Да и сама земля руси, Русь, была огромна, по сравнению с краем вятичей. Дюжина таких же, не уступавших в размере вятической, земель кормила полюдья киевских князей. И немало племён других языков платило им дань.

Велика была Русь, и ещё больше был ведомый ей мир. От стариков дружинники Новгорода-Северского слыхали, что в старину русь, тогда ещё сидевшая на острове посреди Варяжского моря, ходила походами далеко на закат, в кордовскую землю, которой, как хазары вятичами, владели коварные и жестокие сорочины. Торговцы в обход хазарских земель, через булгар камских, через хвалисов, доходили до страны желтолицых по ту сторону степей, в краях, где рождалось солнце. На полудне владения Руси доходили до моря, со времён Игоря Покорителя звавшегося Русским, а за ним лежала греческая земля и Царь-Город, не раз и не два откупавшийся от киевских походов богатой данью. На полуночи руси принадлежала Ладога, призвавшая князя-Сокола, и возведённый им Новгород – и оттуда купцы и воины доходили до земель, где одну половину года не заходит, кругами бродя по небу, солнце, другую – стоит непроглядная морозная ночь, а в небесах сходятся и бьются полчища огненных духов.

Не чёрной тенью, застящей небо, виделось здешним людям хазарское чудо-юдо, а всего лишь грязным пятном на огромном многоцветном полотне.

Иной раз и Мечеславу казалось так же. И он почти забывал про него, перебирая в памяти оружие, украшения, монеты из стран, про которые и не слыхивал раньше…

А потом вскидывался из сна в серое предрассветье от звенящего в ушах «еслааавушкааа», гаснущего над водами Становой Рясы.

Впрочем – даже и здесь жил человек, на чью жизнь хазарское грязное пятно пало тенью.

Не воин. Даже не мужчина.

Ключница на дружинном дворе, перед которым слуги и служанки трепетали, как дружинные молодцы перед одноглазым Ясмундом, хоть была она совсем не старой. Да и дружинники держались с нею с почтением – оттого ли, что женщина во вдовьем уборе была ещё и знахаркой, пользовавшей их раны и хвори, или от чего иного…

Отзывалась вдова-ключница на жутковатое прозвище Стрига. И Мечеславу было трудно поверить, что эта женщина – не одна из вдов, что жили в городцах его земли. Хоть и носила на ногах селянские лапти – держалась Стрига не селянкой и подавно не служанкою.

Вечером дня Купалы почти все дружинники ушли за стены, на луг у Десны, Мечеслав сам вызвался остаться в крепости, один из немногих. И врагов-то тут было ждать неоткуда – людей в крепости оставляли больше для порядка, по ратному обычаю. А Мечеслав – он вспоминал прошлую Купалу. И своё недолгое счастье – с женщиной, которую он не сумел защитить. Казалось… казалось немыслимым сейчас, когда Бажера в хазарской неволе, войти с другой в тёплую летнюю воду. С другой пускать по воде венки. Прикасаться к другому телу.