Я шел на небо…
Шрифт:
– А как надо?
– Вот как! – Лоренс изящно закинул содержимое рюмки в рот.
Робертс попытался сделать так же. Закусили.
– Кстати, как вам нравятся русские? – Лоренс не скрывал иронии.
– Мне? Нравятся? Знаете, ещё немного и…
– Ещё немного, и американцы потеряют в Нюрнберге инициативу. И заметьте, вслед за Нюрнбергом они мечтают продемонстрировать миру правосудие по-американски в Токио.
– Быстрый и справедливый трибунал?
– Быстрый и справедливый трибунал на Дальнем Востоке под копирку с Нюрнбергом! Американский генерал Макартур принял на линкоре «Миссури» капитуляцию Японии и предложил разделить
– Идиот! – рассмеялся Робертс.
– Всего лишь политический провокатор, – уточнил Лоренс. – Генерал Макартур полностью контролирует подготовку трибунала в Токио. Он уже заявил, что японский император Хирохито неподсуден, его нужно оставить на престоле как символ единства новой японской нации.
– Новая японская нация должна стать нацией американских вассалов?
– Смешно, не так ли? – мутнеющим взглядом Лоренс разглядывал пустеющую бутылку.
Китай. Четырнадцатое января 1945 года.
Мао Цзэдун и Владимиров выходят из калитки, идут по дорожке. Держась на расстоянии, за ними следуют телохранители Мао. Вечерняя дымка смазывает в долине очертания полей, домиков, дорог, фигурки людей.
Засмотревшись на зарю, нависшие над долиной тёмные скалы, обелённый инеем кустарник, Мао задумчиво произнёс:
– У нас в Китае есть поговорка: «За несколько капель милосердия мы должны ответить целым источником воды». Как быть милосердным к тем, кто не знает милосердия ни к кому?.. Конфуций говорил: «В пятнадцать лет у меня появилась охота к учению, в тридцать лет я уже установился, в сорок лет у меня не было сомнений, в пятьдесят лет я знал волю Неба».
– А в шестьдесят? – спросил Владимиров.
– В шестьдесят лет мой слух был открыт для немедленного восприятия истины.
– А в семьдесят?
– «В семьдесят я следую влечениям своего сердца, не переходя должной меры» – так говорил философ, – Мао улыбнулся. – А как там говорил ваш друг?
– Мой друг? Он говорил: «Будущее за ними». Он говорил: «Когда мы встаём, китайцы уже в поле, когда мы ложимся спать, они ещё там. Будущее за ними».
– Любовь к родине, работоспособность, – Мао достал сигарету, закурил. – И самопожертвование.
Оба долго смотрели на зарю.
– Только Советский Союз, – проговорил Мао, – только Советский Союз – единственный друг компартии Китая. Цену другим союзникам определила сама история. – Он стряхнул пепел. – Есть политиканы, а есть политики. Политики тоже люди, а люди, совершавшие ошибки, более ценны, в будущем на основе своего горького опыта они уже их не повторят. Люди, не совершавшие ошибок, из-за самоуверенности могут легко их допустить.
Мао докурил сигарету, подошёл вплотную к Владимирову:
– Скучаете по родине?
– Я здесь с мая сорок второго года.
– Вы больше, чем корреспондент ТАСС, больше, чем связной Коминтерна при руководстве ЦК КПК. Вы мой товарищ…
Молча они смотрели вслед уходящей заре.
– Январь. Зима в России морознее, чем в Китае. Время от времени я пишу стихи.
Неожиданно для Владимирова он заговорил нараспев, словно запел:
– В день осенний, холодныйя стою над рекой многоводной,над текущим на север Сянцзяном.Вижу – горы и рощи в наряде багряном,изумрудные воды прозрачной реки,по которой рыбачьи снуют челноки.Вижу – сокол взмывает стрелой к небосводу,рыба в мелкой воде промелькнула как тень,всё живое стремится сейчас на свободу,в этот ясный, подёрнутый инеем день.Увидав многоцветный простор пред собою,что теряется где-то во мгле,задаёшься вопросом – кто правит судьбоювсех живых на бескрайней земле?..Самолёт качнуло в воздушной яме.
– И всё-таки исход войны не за оружием, а за народом, – Морозов закрыл на экране ноутбука файл с фотографиями Отряда 731. – В этом я согласен с Мао Цзэдуном. Ветер с Востока набирает силу. Си Цзиньпин официально подтвердил: народ Китая отдал за свою свободу, за становление своей государственности тридцать пять миллионов жизней.
– О геноциде этого народа, – выдохнул Ройзман, – европейцы, как правило, не знают ничего.
– И не хотят знать.
1945 год. Нюрнберг. У микрофона, в центре зала заседаний трибунала – Штамер, адвокат Геринга:
– Мой подзащитный хотел бы выступить с заявлением!
– Политические заявления не допускаются! – категорически отрезал Лоренс.
– Мой подзащитный имеет право на заявление!
Не обращая внимания на шум в зале, Лоренс кивает:
– Трибунал не возражает.
Геринг встаёт со скамьи подсудимых.
– Я готов быть осуждён трибуналом. Но трибунал односторонен! Здесь нет представителей побеждённых и нейтральных стран, здесь одни победители!
Геринг садится, шум в зале стихает.
Лоренс выдерживает паузу:
– Трибунал получил обращение защиты о перерыве на рождественские каникулы. Трибунал считает, что перерыв необходим.
Гул одобрения в зале.
– Другого перерыва в заседаниях не будет, – продолжает Лоренс. – Трибунал получил просьбу от адвоката подсудимого Кейтеля об использовании письменных заметок на заседании ввиду плохой памяти Кейтеля. Трибунал не возражает.
Тюрьма, камера Геринга.
Слышен вскрик. Дверь открывается, на пороге возникает человеческий силуэт.
– Что с вами, рейхсмаршал? – лейтенант Уиллис поднимает Геринга с пола, сажает его на постель. – И часто с вами так?
– Бывает, – с трудом дыша, произносит Геринг. – Боитесь потерять быка в загоне?
– Не хотелось бы.
– Мне тоже, я ещё поживу. Сохранять здоровье для виселицы? – Геринг усмехнулся. – Как вас зовут, лейтенант?
– Лейтенант Уиллис, сэр.
– Уиллис? Мне не нравится, я буду звать вас по-другому. Я придумаю как.
– По Уставу трибунала мы должны…
– Я не признаю ни ваш Устав, ни ваш трибунал! – рявкнул Геринг.
Уиллис старался не смотреть на него.
– История нас оправдает, – Геринг сплюнул на пол. – Кто-то должен править миром! Да, лейтенант, да!.. Через пятьдесят лет в каждом немецком доме будут памятники Герману Герингу, маленькие памятники, но в каждом доме! Можете поставить у дверей моей камеры хоть десять надзирателей, пусть смотрят, как я ем, сплю, бреюсь, как испражняюсь. Я не слюнтяй Лей, я не повешусь! Вы посадили меня на диету – спасибо, я доволен!..