Я стою у ресторана: замуж – поздно, сдохнуть – рано! (сборник)
Шрифт:
Нет, ничему не научила тебя жизнь.
– А зачем тебе тогда мое мнение? Ну да, ты уже объяснил: больше некого попросить!.. Но ты хоть знаешь, например, что я писал… о тебе?
Он весело засмеялся, кивнул:
– А как же! Сообщили. Я жил тогда… Ну да, мы с тобой тогда там были оба, в монастыре… Представляешь, они там меня нашли! Что-что, а о неприятностях у нас всегда сообщат вовремя!
– Ну и как?
– Что? Я… не прочел. Обо мне тогда столько писали… И я читал только хорошее!.. – Он опять захохотал. – Старик, я люблю, когда хвалят. Нет, я знаю: ты хороший критик. Моя телка Л. очень возносила твою статью… кажется, про МХАТ, да?
От такого комплимента я… Но сдержался. Более того, я попросил передать сердечнейший привет Л., этой ныне
– Ну что ж, хорошо, позвони мне… недели через две.
Излишне говорить, я прочел все тотчас, как только он ушел. Запоем.
«Повестуха» имела целых два эпиграфа. Приведу первый:
«Представьте себе огромную ручищу. Мохнатую лапу… Все наши литературные отцы подходили и взасос ее целовали… Чего хотел я? Делать то же самое. Но более квалифицированно».
И все в таком же духе. Прежний, прежний Д.! Короче: я прочел – и мне не понравилось!»
«12 мая.
Пришел Д., конечно, опять без звонка, но опять трезвый. Сидел тихий, со страшным своим животом. В жутких, негнущихся, уродливых и опять грязных ботинках.
Сначала поговорили о том о сем. Он увидел на моем столе Сенеку, «Письма к Луцилию» (потихоньку положил, когда он вошел).
– Всю жизнь хотел написать о Нероне…
– Эк всех вас тянет о Нероне! Не меньше! С «усатым» все счеты сводите? Аллюзии! Но это от необразованности… А самая для нас современная фигура того времени – Анней Серен, знакомец Нерона и любимый родственник Сенеки. Они обменивались с Сенекой длинными утонченными письмами. В письмах этих Серен – совершеннейший Байрон, римский «лишний человек», разочарованный, страдающий – меланхолик, погруженный в депрессию! Он все время на грани самоубийства. И в это же время Серен предоставлял Нерону свой дом для тайных свиданий с любовницей. И пока Нерон забавлялся в его комнатах, Серен писал в прихожей утонченные письма к Сенеке. Кстати, закончил жизнь наш Гамлет, как многие меланхолики-либералы, – начальником римской полиции! А умер этот Чайльд Гарольд, отравившись грибами с милым названием свинухи. Но все равно, – я постучал по книжке, – писали эти древние здорово!
Вот так уничтожив его последним замечанием, я придвинул к себе наконец его рукопись. Сделал суровое лицо, показывая, что перехожу к святая святых – литературе.
Самое смешное: он не засмеялся! С его-то чувством юмора! Нет, я не прав, все-таки он изменился.
Я начал:
– Ну, насчет целующих мохнатую лапу, то бишь ручку-с… Ну, во-первых, далеко не все ее целовали. А иные совсем не целовали… А тем, кто собирался или собирается этим заняться, – не советую руководствоваться твоим эпиграфом. Ручку не целуют квалифицированно, ее целуют искренне… Больше чувства да поклон пониже – вот и вся квалификация! Так что твой совет неточен, да… Это – раз, что же касается содержания рукописи…
Я аккуратно перелистал странички, исчерканные моим карандашом. На полях – редкие плюсики («Славно!») и огромные частые минусы.
– Ну, надеюсь, ты серьезно не предполагаешь, что в нашем журнале ее напечатают?
Здесь я остановился. Он почему-то радостно кивнул. Я опять сделал «но сурово брови мы насупим».
– Но допустим: если бы! Если бы вдруг и напечатали… – Я помолчал. – Ты действительно хочешь правду?
Опять он кивнул: что ему оставалось!
– Ну что ж, – продолжал я. – Тогда слушай! У тебя есть имя. И главное, вокруг имени легенда. Дескать, ты можешь, но тебе не дают!.. И если тебя напечатают, старик, эта легенда закончится. Навсегда. – Я опять (уже совсем небрежно) перебрал его листики. – Это все литература… прошлого десятилетия. Да, забавно! Да, эпатаж! Но писатели серьезные нынче так не пишут…
Здесь он как-то очень обаятельно улыбнулся. Не могу до сих пор понять значения этой улыбки. Она меня мучает…
Д. поднялся.
– Может, хотя бы эпиграф уберешь?..
– Сам убери. Разрешаю! – засмеялся он злобно, бешено. (Прежний, прежний Д.!)
Он
встал.– Ты забыл рукопись, – сказал я.
Он усмехнулся:
– А х… с ней! Дай червончик, а?
Все-таки унизил. Самое смешное – я дал.
И проводил его до дверей.
«Дурачок… И чего материшься! Недоволен временем? Ты же плод его… Ты ведь махонький… талантик, превращенный в личность. Чем? Нашими дурацкими запретами. Запретами тебя, как насосом, надули. Так что молись на запреты… Благословляй время… Ты не представляешь, как тебе сейчас хорошо, у тебя ведь есть надежда: вот распретят, и уж тогда-то я покажу!.. А если действительно завтра все разрешат? Ты сразу все это потеряешь. Потому что сейчас ты конченый – тебя не будут читать! Сейчас ты уже ничего не можешь! Ты попросту спился! А тогда придут другие… Которые могут! Которые презирать тебя будут! За немощь! А ты? Вопить в ответ бессильно будешь: «Сволочи! Вам теперь все можно! Вам-то легко! А в мое время…» И знаешь, о чем ты тогда мечтать начнешь? Скоро начнешь! Чтобы опять… Запрещали! Ты без запретов уже не сможешь, пойми. Без запретов у нас как без снега земля вымерзнет!»
Все это я произнес, естественно, про себя. И молча открыл ему входную дверь. И он побежал вниз по лестнице.
Я часто вспоминаю, как он бежал. Вниз, вниз по лестнице через оставшийся год – к столу… над которым будет висеть.
После его смерти я придумал забавный рассказ. И конечно, не записал его. Времени не хватило. Краткое содержание:
«Некто обижает меня.
Он отобрал у меня все: славу, любимую женщину.
И даже мое изобретение – машину времени.
Я никогда не видел его, но ненавижу всю жизнь.
И я решаюсь – убить его.
Я проникаю в дом, где он живет.
Но откуда-то он уже узнал обо мне.
И он убегает…
Я преследую его по дому. Я все время слышу его шаги.
Но по-прежнему – не вижу, не вижу его…
Наконец я загоняю его на чердак.
Я приникаю ухом к двери.
И слышу, слышу: там, за дверью, – хриплое дыхание, его дыхание!
Я вынимаю револьвер.
Но тут дверь чердака сама растворяется…
Я вбегаю – и никого.
Только на пьедестале в тусклом свете окошка стоит моя машина времени.
Я подхожу к ней – и тут же слышу стук захлопнувшейся двери.
Я бросаюсь обратно и… но дверь уже заперта с той стороны.
И опять – он. Он дышит там, за дверью.
Я опять осторожно вынимаю револьвер.
И слышу шорох: это он приник ухом к двери.
И тогда я стреляю туда, где должно быть это проклятое ухо.
И тотчас слышу жуткий и… знакомый крик за дверью.
Ужасная боль пронзает меня…
И, уже падая, я вижу часы: они показывают на полчаса назад.
И последняя мысль в моем гаснущем мозгу:
«Я прошел сквозь машину времени – значит, я вошел в прошлые полчаса».
А это значит: тот, кого я убил за дверью, – я сам…»
Я смотрю на гору листков на полу.
До свидания, Д.! Эти буковки о тебе – траурный венок на твою… нет, нашу могилу.
Впрочем, с Д. все понятно. Жил-был Д.! Его не печатали. Он болел, он пил, и любовница его тоже спилась. У него не было денег. И он покончил с собой. Ну и что тут удивительного? Разве одно: почему он этого не сделал раньше? А вот когда у тебя все есть: деньги, власть, когда все твое печатают, когда ты здоров, а твои бабы… И тем не менее: «Давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель тайную трудов и чистых нег». Бессмыслица жизни…
Но почему?
А между тем два часа дня. Звонит телефон, звонит распроклятый.
Что, если принять высокомерное решение: прожить (дожить) эти оставшиеся два дня как самые заурядные? То есть жить, как всегда. И записать все, что произойдет, как исповедь убежавшего из тюрьмы узника – для оставшихся дураков? Каков бунтик!
Итак, звонят. Что ж, подойти к телефону?
– Алло!
Конечно, это он – Лысый и Отвратительный. Его так не хватало, «подводя итоги».