Я стою у ресторана: замуж – поздно, сдохнуть – рано! (сборник)
Шрифт:
Что ж, История любит мистические совпадения. Секретаря Линкольна звали Кеннеди, а секретаря Кеннеди Линкольн. Первый Романов был коронован в Ипатьевском монастыре, а последний расстрелян в доме купца Ипатьева. Любопытно?
Теперь о Есенине. Поэт мечтал побывать в Персии. Какой-то чекист в Баку спьяну пообещал перевести поэта через границу… И вот ночью Есенина привезли к безымянной реке, где поэта ждал проводник. С величайшими предосторожностями они перешли вброд реку. «Мы в Персии», – сказал проводник. Их ждала телега. Поэта уложили в телегу, закрыли тюками и долго куда-то везли. Был рассвет, когда они въехали в село. Есенина привели в дом, и провожатый сказал: «Ты не должен никуда выходить из этого дома». Весь день счастливый поэт провел в маленьком прохладном доме. Он глядел через окно на улицу, видел девушку под чадрой, слышал,
Ну что ж, деревушка, где побывал я на этой земле, тоже была далеко от персидской границы. Жаль только, что я ничего не написал в этой деревушке. А если за тем меня туда и привозили?.. Фраза! Опять фраза! Все фраза!
Решил прогуляться перед последним обедом.
Выхожу на улицу этаким гостем, с любопытством разглядываю идущих мимо людей. Куда-то несутся, толкаются! Снуют, открывают какие-то двери, наполняют за дверями свои сумки, вновь появляются из дверей и бегут их опорожнять, и снова появляются. Иногда они замирают, столкнувшись друг с другом. Останавливаются, забалтывают друг друга, после чего вновь бегут, бегут, бегут….
Мир упростился ссохся… Маленькие люди управляют крохотными людишками… Все как предсказано: «Всем завладела самодержавная толпа сплоченной посредственности… Эта паюсная икра, сжатая из мириад мещанской мелкоты».
Я окончательно понял: сделаю!.. Я уже не с жизнью… «Жизнь – это комедиант, паясничавший полчаса на сцене… И тут же позабытый. Это – повесть, которую пересказал дурак. В ней много слов и страсти, нет лишь смысла…»
Я вернулся домой… Ем теплую жидкость, которую всегда называл супом, пью из бутылки отравляющее вещество, которое всегда называл вином. Оно приводит мой мозг в возбужденное состояние. На второе ем мясо убитого быка. Его убили, чтобы другое животное – я – набило желудок.
После очередной серии банальных мыслей – вдыхаю в легкие еще одно отравляющее вещество, то есть курю. И приступаю напоследок к родовым бумагам…
Только в десятом классе я узнал от матери о нашем знаменитом роде. Отец мой, естественно, таил все это от меня (как и от анкеты). Тогда с этим было строго. Наш родственник, известный художник (кстати, герой рассказа друга моего Д.), при полном одобрении семьи был вынужден устроить в сумасшедший дом свою чересчур говорливую тетю, вечно болтавшую о муже-камергере.
В пятидесятые годы, в не совсем подходящее время, мой отец, тихий бухгалтер, вдруг начал составлять нашу родословную. Он был очень странный человек: любил две вещи – футбол и все живое. Именно все: слонов, змей, гусениц, муравьев… Когда отец видел, как я бегаю с сачком за бабочками, ему становилось плохо. Сколько раз безутешно рыдал я в детстве, находя очередной сачок варварски сломанным.
Однажды отец узнал, что мать собирается делать в квартире дезинфекцию: в ящичках его стола появились малюсенькие рыжие муравейчики. Отец пришел в ужас и решил спасти их. Целое утро он собирал муравейчиков в спичечные коробки. По дороге на работу он сделал крюк – зашел в знаменитый Александровский сад у стен Кремля. В те баснословные времена сад усиленно охранялся, ибо за стенами Кремля жил и работал… В стране бушевала нескончаемая эпидемия колорадского жука, каковая в очередной раз низвела наши прекрасные урожаи до минимума. И вот в такое-то время соответствующие сотрудники, охранявшие сад, с изумлением видят, как некий человек высаживает из спичечных коробков на зеленые кусты главного сада Москвы… ну, явно… явно этого самого жука! Излишне говорить, где очутился мой бедный отец. Смехотворное объяснение, что он спасал муравьев от дезинфекции, было решительно отвергнуто. На следствии выяснилось и утаенное им дворянское происхождение. Лишь в пятьдесят шестом году он был реабилитирован. Никогда не рассказывал о лагере… Пожалуй, единственное, что беспокоило его, – судьба конфискованных муравьев.
Впоследствии видимо чувствуя мое недоумение, он как-то сказал:
– Никитенко… он был цензором во времена
Государя Николая Первого… из крепостных нашего родственника – графа Шереметьева… тем не менее твой прапрадед очень дружил с ним.И как-то Александр Васильевич ему сказал:
«Я одно понял. Почему-то всему хорошему в России суждено начинаться, но никогда не доходить до конца. Одной рукой дадут, а другой обязательно отнимут. Советую запомнить». Я это хорошо понял хотя и поздновато. Но тебе не советую.
Но и я понял тоже… и очень рано.
Выйдя на свободу, отец продолжал работать бухгалтером и начал писать свой труд по истории нашего рода. Наш род восходил к князю, отъехавшему из Литвы. Тогда знатные роды часто «ходили» между Литвой и Русью. И знаменитый князь Курбский бежал в Литву именно в те годы, когда наш предок бежал из Литвы на Русь. Его потомок, некий безумный фельдмаршал, во времена Екатерины имел большие неприятности за то, что «грыз солдат». Этот грызун был человек страшной смелости и такой же жестокости: во время турецкой кампании он сжег целую деревню, потому что крик детей и гавканье собак мешали послеобеденному сну. Это произошло на Черной речке. Впоследствии сын его был убит крепостными в своем имении в центре России, когда он переезжал речку, тоже носившую название Черная… Оказалось, именно с тех пор в нашем роду редко кто умирал своей смертью. Другой его сын, знаменитый генерал, был отравлен, внук сошел с ума, повесился, а правнук, известный дуэлянт, никак не мог родить наследника – все его дети умирали… Когда сей дуэлянт был все-таки застрелен на дуэли (легко догадаться, что это произошло в Петербурге на знаменитой Черной речке), на его столе нашли странную бумагу. Слева шли фамилии двенадцати человек, убитых им на дуэли, справа – имена двенадцати умерших его детей. Под списком была подведена черта и написана фраза: «С Богом в расчете!»
Единственный, кто умер своей смертью, был самый младший сын фельдмаршала, мой прапра – граф Евгений Ч., Дон Жуан, вольтерьянец и дипломат. Он похоронен в Венеции… Все эти описанные отцом истории казались мне совершенно фантастическими, пока их истину не подтвердила мне тетя Аня.
Тетя Аня явилась в нашу семью как бы с того света… Случилось это в хрущевские времена, когда впервые из-за границы начали появляться те, чье существование тщательно скрывалось, чьи имена никогда не произносились. Эмигранты.
Тетя Аня была в числе самых первых. Она приехала в Ленинград из Швеции и сразу пошла в справочное бюро. Она называла даты рождений, и девушка в окошке изумленно сказала: «Какие же они у вас все допотопные». «Именно до-потопные», – усмехнулась тетя Аня. Потом она гуляла по Ленинграду, и ее поразило, каким маленьким стал ее город. И каким огромным она его оставила. Она шла мимо миниатюрных дворцов Растрелли с расстрелянными обитателями и изумленно шептала: «Растрелли… расстрелы… Это все было предначертано?» Наконец с замиранием сердца она направилась по адресу своего кузена – красавца и знаменитого футболиста 1905 года.
Дверь открыл он сам. Он совершенно не изменился. С некоторым испугом он смотрел на улыбающуюся старуху. И в следующее мгновение тетя сообразила, что открывшему дверь… двадцать лет! Когда она услышала: «Папа на футболе» – она поняла, что пришла туда. Легко догадаться, что юноша, открывший дверь, – был я.
Я был при их встрече. Они сыпали именами: Боря… Зина… Саша… Боря был Андрей Белый (Борис Бугаев), Саша был Блок, Зина – Зинаида Гиппиус. Они рассказывали друг другу волнующие новости полувековой давности: «Радзевич женился на Маше Булгаковой… да, да, на дочке религиозного философа! Они вместе приехали в Берлин… потом в Радзевича влюбилась Марина (Цветаева), а потом Марина подружилась с Машей…»
Через неделю тетя Аня уехала, потом объявилась вновь и привезла листочки, покрытые удлиненными буквами, написанными этаким каллиграфическим почерком, которому обучали в русской классической гимназии.
Так я узнал удивительную историю своего отца.
Листочки, написанные тетей Аней
«Женя, мой кузен, был назван в честь своего прапрапрадеда графа Евгения Ч… Я была влюблена в Женю. Всегда.
…Мы уезжаем с бала. Женя в классической позе тогдашнего влюбленного – стоит на одном колене, застегивает мои ботики. О, эти ботики! А я жду. Я жажду. Но он поднимает лицо. Насмешливая улыбка.