Я третий нанесла удар

— Ну, и разве я не прав? — Мэлэчи улыбнулся, обнажив ряд белых здоровых зубов, которые казались взятыми взаймы у кого-то, гораздо более молодого.

— Прав. — Джо полез в карман. — Мне помнится, вы всегда курили прямые трубки. Верно? — Он протянул ему коробочку. — Может, пригодится еще одна?

Старый садовник вытер влажные руки о край рыбацкой куртки и открыл коробочку.

— Очень красивая, спасибо. Хорошо, что вы к нам приехали. Я помню, как вы приезжали раненый, после того случая…

«Сейчас спросит меня о Бене Паркере», — подумал Джо, но старый Мэлэчи еще раз осмотрел трубку, подержал во рту, а затем снова положил ее в коробочку.

Вчетвером начали подниматься наверх. Гастингс сам нес свою огромную рыбу и не разрешал никому помогать ему. Снял только капюшон, и Алекс увидел, что он совершенно лысый, но лысина была ему к лицу. Она придавала солидности, как тем древним римлянам, чьи бюсты с лысыми мраморными головами кажутся современному человеку исполненными императорского достоинства.

— Сейчас мы законсервируем этот ваш трофей, — сказал Мэлэчи, — чтобы вы смогли забрать его с собой на память.

Гастингс обрадовался, но все-таки уточнил, действительно ли довезет голову рыбы после такой короткой обработки. Но Драммонд успокоил его, рассказав о нескольких своих трофеях, которые старый садовник законсервировал только ему одному известным способом. Алекс не прислушивался к разговору. «Чего-то не хватает? — думал. — Но чего? Ага, знаю. Он не спросил меня о Паркере. Почему Мэлэчи не спросил меня о Паркере?»

— Я должен посмотреть, как вы будете обрабатывать эту рыбу! — Гастингс казался в этот момент настолько взволнованным, словно решалась судьба его визита в Англию. — Я могу присутствовать?

— Почему бы и нет? — садовник усмехнулся. — Идем.

Они пересекли террасу.

— Поскольку мы не поймали такую рыбу, то не будем смотреть на нее завистливыми глазами, — сказал Драммонд. — Мистер Алекс и я немного походим по парку. Сегодня слишком хороший день, чтобы проводить его в коптильне. Идем, Джо!

Он повел Джо в сторону дома. Гастингс и садовник направились к маленькому домику, стоявшему над обрывом и так заросшему — плющом и дикими розами, что, кроме трубы и кусочка красной крыши, трудно было еще что-то различить.

Драммонд и Алекс прошли сквозь прихожую и оказались на противоположной террасе. Парк в середине лета полыхал всеми красками. Четыре гигантских платана, стоявшие, как мощные часовые, по обе стороны входа в аллею, сверкали на солнце белыми стволами. Дальше парк прятался за стеной старых лип, под которыми кое-где виднелись исчезавшие в тени исхоженные тропинки. Мужчины в молчании вошли в просторную липовую аллею, которая, как с грустью отметил Алекс, вообще не изменилась после того, как он увидел ее впервые. «Мне было тогда двадцать лет, — подумал он с неожиданным отчаянием, — двадцать лет… Был молод…» Но и сегодня он не ощущал себя стариком. Каким-то поразительным образом жизнь отодвигалась и все еще стояла перед ним. Он продолжал верить, что наступит день, когда она начнется по-настоящему, словно все, что с ним происходило до этого, было каким-то временным состоянием, которое стабилизируется и приобретет смысл.

— Ты знаешь, — вдруг сказал Драммонд, — я только недавно начал верить, что началась настоящая жизнь.

Алекс вздрогнул. Айон произнес эти слова, будто читал его мысли.

— Тебе повезло, — ответил он, силясь улыбнуться, — я еще не могу так сказать о себе.

— Все еще не можешь найти себя?

— Все еще не могу.

Они снова замолчали.

— Я ощущал то же, когда война закончилась. — Драммонд остановился, поднял засохшую ветку и осторожно убрал ею с тропинки толстую волосатую гусеницу, которая собиралась перебраться на другую сторону, не подозревая о мужских ботинках. — Вначале все: моя работа, образ жизни, беседы в лаборатории и в клубе, улица и все те дела, которыми люди занимаются в мирное время, — казались мне очень смешными и ничего не значащими. Я смотрел на людей и говорил себе: «Что он знает? Что он может понять? Ведь он не летал со мной ночью здесь или там, не спал в ботинках и комбинезоне, ожидая сигнала „По машинам!“. Что он знает? Что другие знают? Что может меня с ними связывать?». Постепенно это прошло. Тебе, вероятно, такое знакомо. Тот мир начал бледнеть, стираться, стал похожим на приключенческий фильм, который я определенно когда-то смотрел, но в котором, однако, не мог принимать участия Айон Драммонд, профессор, член Королевского химического общества, уравновешенный ученый, занятый маленькими процессами внутри неосязаемых кусочков материи. И наконец я поверил в это. Однако высокая ценность того мира, острота его переживаний и великолепная, страшная окраска той жизни держали меня по-прежнему в плену. Я постоянно скучал и не мог найти развлечений, которые бы заставили забыть меня о прошлом, и отдыха, после которого бы я почувствовал себя освеженным. Ты не замечал этого, верно?

Он искоса посмотрел на приятеля. Они шли сейчас по узкой тропинке, которая под прямым углом уходила от липовой аллеи и вилась по английскому парку, заросшему кустарником и нестриженой высокой травой с полевыми цветами.

— Нет, — искренне сказал Алекс, — даже не подозревал. Мне казалось, что ты легче всех нас сумеешь вернуться к жизни и наслаждаться ею. Даже там… тогда… ты не производил впечатления, будто… будто слишком переживал… Потому что я, видишь ли, боялся тогда… ужасно боялся… целые годы… — Он глубоко вздохнул.

— Боже! — Драммонд остановился. — И ты думал, что я не боялся? Разве человек может не бояться смерти, если постоянно, ежедневно подвержен ей. В первый момент это как приключение, позже — страсть, а в конце остается только страх. Ты знаешь, мне кажется, что, не завершись война в мае, в июне я бы сошел с ума. Я был полностью истощен, полностью!

— Правда?

— Честное слово! И что самое удивительное, я был всегда убежден, что именно ты, ты, который постоянно пребывал в прекрасном настроении и не утрачивал способности шутить в самых кошмарных ситуациях, что ты ничего не боишься. Я ужасно тебе завидовал. Если бы ты знал…

— Чертовски забавно, — сказал Джо, — через столько лет узнать правду о себе. А ведь мы так долго жили под одной крышей и переносили вместе одни и те же тяготы.

— Думаю, что эти годы и должны были пройти, чтобы у нас появилось мужество говорить о пережитом страхе. Тогда было трудно о нем говорить.

— Да. Тогда было трудно говорить.

Они оказались на месте, где тропинка терялась в цветах. Там стояла деревянная скамья, около нее — низкий каменный столик, покрытый зеленым мхом, на который падал яркий луч солнца, проникавший сквозь листья рябины. Они сели.

— Но ты все-таки нашел смысл жизни, — задумчиво сказал Алекс. — Вероятно, ты прав. Если бы я был тобой, то, пожалуй, тоже имел бы его. У тебя прекрасная жена и замечательная профессия, в которой ты стал большим человеком. Соединение таких двух страстей наверняка может дать счастье. Думаю, мне хватило бы и одной из них.

— А ведь и ты мог найти себе чудесную жену, — улыбнулся Драммонд. — И, уверен, много рассказать людям интересного о себе и о них в своих книгах, если бы не писал детективные головоломки. Нет. Не поэтому я нашел смысл жизни. Он возникает, как мне кажется, из того простого факта, что человек просыпается утром и говорит себе: «Хочу жить. Я себе необходим. То, что со мной происходит, интересует меня, и я намерен изо всех сил влиять на свою судьбу». Со мной это случилось, когда я уже женился и завоевал какое-никакое имя в науке. Однажды я проснулся именно с таким чувством — словно перестал читать длинную, мучительную книгу, которая описывала мои прошлые мысли, и взял в руки другую, более веселую, почти детскую. И сейчас я счастлив настолько, насколько взрослый человек вообще может быть счастливым. Поверь мне, я хочу жить сто лет и каждый год из них наполнить содержанием. Мне кажется, что человек может сделать очень много хорошего для себя и других, если он этого хочет. А я хочу!

Джо Алекс смотрел на него с нескрываемым удовольствием.

— Я очень рад! — искренне сказал он. — Завидую тебе, но действительно очень рад. Верю, что ты будешь долго, очень долго счастлив, как можно дольше. — И, словно устыдившись такого внезапного прилива дружеских чувств, поднялся. Драммонд тоже встал.

— Интересно, — сказал он после долгого молчания, — Паркер тоже через это прошел?

— Не знаю, — Алекс пожал плечами. — Он на восемь лет старше меня. Был уже взрослым, когда мы познакомились. Мне — девятнадцать, а тебе, кажется, двадцать два. — Драммонд кивнул, подтверждая его слова. — Он был старше, — продолжал Алекс, — и работал уже тогда в Скотленд-Ярде. И в армию пришел чуть ли не переводом со службы. Лучшее доказательство тому — то, что, пока не кончилась война, мы не знали, где он работал до 1939 года. Видно, у таких людей, как он, которые постоянно имеют дело с худшими сторонами человеческой психики, которые вынуждены решать, как и почему кто-то совершил то или иное преступление, вырабатывается инстинкт, похожий на инстинкт гончей собаки, но многократно усиленный человеческим интеллектом. Я сам иногда его в себе ощущаю, когда пишу и стараюсь вместе со своим фиктивным детективом выявить и поймать преступника. Бен говорил мне, что испытывает подобное ощущение, и оно накладывается на каждодневные мысли и поступки, диктуя одну-единственную задачу: поймать преступника… — Алекс замолчал. — Видел его недавно, — добавил он. — Точнее говоря, не далее как вчера. Были с ним в театре и вместе восхищались твоей женой. Она играла потрясающе.