Я — твоё солнце

Поначалу было сложно, но бабуля — сильная женщина. Она водит крошечный электромобиль со скоростью двадцать километров в час и играет в бридж с соседками. Все её трое детей живут в Париже, и она часто нас навещает. Мой отец не самый примерный из этого трио, но иногда приезжает к ней в одиночку собирать яблоки.

Когда я целовала бабулю Зазу, мне в нос ударила смесь запахов жасмина и одеколона с флёрдоранжем. И старости, конечно: ничего не могу с собой поделать, но все пожилые люди пахнут чем-то мучнистым.

— Здравствуй, дорогая, как поживаешь?

— Хорошо, бабуля, а ты?

— Ничего-ничего…

Кант, Декарт и Гегель нервно курят в сторонке: они бы не выдержали такой интенсивной дискуссии с моей бабушкой.

Я ночую в одной комнате с Матильдой и Крисом — конца и края нет этим мукам. Под предлогом прогулки с Изидором я улизнула, как только смогла. Бабулин дом расположен на краю деревни у подножия полей, а за ними — редкий перелесок, за которым буйствует уже настоящая чаща. Есть где прогуляться даже под холодным мелким дождём: я глубоко вдохнула успокаивающий запах мокрой земли.

Когда зазвонил телефон, в душе блеснул луч надежды. Но нет. Просто Джамаль бомбил меня фотографиями фондю и белоснежных спусков. Я ответила фотографией свежих собачьих какашек, лежащих на траве. Джамаль поржал. На его загорелом лице уже виднелся след от очков. От Виктора — никаких признаков жизни. Своих я тоже подавать не буду.

Пластиковая рождественская ёлка стала серой ещё до моего рождения.

Крис и Матильда расспрашивают, есть ли у меня парень; пришлось ответить, что нет. Крис сказал:

— Не удивительно, ты страшненькая.

— Фас! — скомандовала я Изидору.

Крис сбежал.

Хи-хи.

Несмотря на присутствие этих двух сопляков мне всё-таки удалось поспать. Первая ночёвка — готово.

Сегодня вечером двадцать четвёртого декабря мне придётся любоваться малышкой Шарлоттой, поглощающей тосты с фуа-гра под гром аплодисментов.

Но до этого мне нужно упаковать два подарка для мамы (для папы у меня ничего нет, но ему и пофиг). В этом году я купила ей шарф с переплетающимися в хаотичном узоре розовыми и синими цветами.

А ещё блок бумаги для записей.

Я спустилась в дедушкин кабинет. Это священное место, куда никто не заглядывает: его перьевая ручка по-прежнему возвышается в подставке для карандашей, а коричневый велюровый пиджак висит на спинке кресла.

Родители ночевали в комнате, расположенной над кабинетом.

Заперев дверь, я порылась в ящиках стола: пара позолоченных ножниц (вот чему бы мама обрадовалась) и старый рулон скотча — сгодится. В коридоре слышался гнусавый гомон Шарлотты, которую я вчера отчитала за то, что она горстями вырывала шерсть Изидору. Этот болван вообще не реагировал, но я решила не молчать.

Её мать не оценила моё поведение.

— Дебора, я запрещаю тебе!

— Не парься, я сама могу себе разрешить.

— Дебора! Что с тобой? Как ты смеешь?

— Пусть не трогает Изидора, и точка.

Жаниз-через-з наблюдала за моим уходом взглядом кролика, который вдруг увидел прилавок мясника, — я никогда не разговаривала с ней подобным тоном.

Но всему есть предел.

Скотч уже ничего не клеил; распутав пальцы десять минут спустя, я всё-таки отрезала шесть более-менее липких кусочков и расположила их на краю стола. Затем достала предусмотрительно захваченную накануне подарочную бумагу и расправила её.

До меня доносился смутный шёпот.

Я резала красно-зелёную бумагу, время от времени выбрасывая обрезки в пластиковую корзину для бумаг. Может, приготовить подарок для Джамаля? Плюшевого тарантула, например. Уверена, подобные ужасы существуют. Или для Виктора? Временную татуировку в форме сердца, пронзённого кинжалом, с тупой надписью вроде «Дебора, любовь моя, жизнь моя…» готическими буквами?

Я напрягла слух: неразборчивая дискуссия переходила на повышенные тона, как на берегу моря, когда накатывают размашистые волны, но вдруг один барашек надувается, вода поднимается, округляет спину и ширится.

Звук усилился.

Кто говорит? Откуда этот шум? Я отложила наполовину упакованный подарок и осторожно прошла по кабинету.

Судя по резким крещендо, дискуссия развернулась жаркая. Я шагала, шагала… пока не дошла до батареи: звук поднимался по медной трубе. Приложив к ней ухо, я смогла ясно различить каждый произнесённый слог.

— Анна, только не говори, что ты ничего не замечала!

— Я доверяла тебе! Ты вообще знаешь, что такое доверие? Ты говорил, что работаешь, и я тебе верила! Ве-ри-ла!

Последний слог «ла» превратился в сдавленное всхлипывание. Я подсела поближе к трубе.

— Анна…

— Пусти меня! Я запрещаю тебе прикасаться ко мне, слышишь?!

Противостояние между спокойным тоном моего отца и тонким истерическим голоском мамы принимало ужасный оборот.

— Я не хочу причинять тебе боль…

— А, потому что сейчас мне не больно? Честное слово, в какого же идиота ты превратился!

В моей груди образовалась огромная дыра.

— Послушай, мне жаль, но надо смириться с реальностью! Элизабет ни в чём не виновата. Ситуация ухудшилась гораздо раньше.

— До того, как ты соврал… как ты… изменил мне… как ты начал обращаться со мной как с дерьмом, конечно!

— Ты сама знаешь, что это неправда. У нас была прекрасная история любви, я не сожалею ни об одной секунде, но она закончилась. Мы больше не любим друг друга… Я больше не люблю тебя.

Мама завопила во всё горло, и от её крика у меня волосы встали дыбом.

— Ты положил всему конец, даже не спросив меня! Ты и твоя шлюха!

Она страдала там в одиночестве, а я ничего не могла поделать.

— Анна…

— Не трогай меня, козёл!

— Послушай, давай поговорим спокойно…

— Спокойно? А чего ты от меня ждёшь, благословения? Окей, наслаждайтесь своим счастьем! А пока что собирай свои манатки и убирайся из квартиры, а главное — отвези меня домой! И речи быть не может праздновать Рождество здесь с твоей семьёй как ни в чём не бывало!

— Но они тут ни при чём!

А МНЕ ПЛЕВАТЬ С ВЫСОКОЙ КОЛОКОЛЬНИ!

ПЛЕВАТЬ!

Это был конец в прямом эфире. Мне стало противно: я должна была убежать, спрятаться, оставить их наедине — это их история, их история, — но меня словно загипнотизировали.