Я захватываю замок

И вот, намереваясь фантазировать о Саймоне, чтобы он никогда не взглянул в мою сторону, я решила заодно оттаскать за волосы Роуз. Совместить полезное с приятным.

Я разожгла огонь, поставила на плиту обед, подтащила к очагу кресло — и предоставила воображению полную свободу! Мне и без благородных жестов не терпелось помечтать.

Местом действия выбрала квартиру миссис Коттон; с балкона — якобы — открывался вид на Гайд-парк. Там мы с Саймоном и начали целоваться, потом перешли в комнату. Тут неожиданно вернулась Роуз и, застав меня в объятиях своего жениха, страшно рассвирепела. Или, об этом я фантазировала позже? Я столько всего навоображала, что образы, в конце концов, слились один с другим. Некоторые из них поистине чудесны, но описать подробности рука не поднимается — стыдно. Стыдно, горько и тоскливо. Мечты словно наркотик. Их хочется все больше, чаще, красочнее, увлекательнее… И так до тех пор, пока фантазия на несколько дней не отключится.

Как смотреть сестре в глаза после мысленных перепалок с ней и драк? Я ведь даже ногой ее пнула. При этом постоянно думаю, что с Саймоном она не по любви, а из-за денег. Бедная Роуз! В жизни я ее горячо люблю, терзаюсь угрызениями совести… а в мыслях смертельно ненавижу. Бред!

Возвращение с небес на землю в первый раз было ужасно. В тот миг я потеряла Саймона навсегда. Последующие фантазии на судьбу уже не влияли (и все равно страшно, когда утратившие смысл образы сменяются бессмысленной реальностью).

В таком настроении, разумеется, не до писем, однако после обеда я заставила себя взяться за бумагу. Допустим, это письмо героине романа. Я сообщила Роуз, как обрадовали меня духи, рассказала об Элоизе, Абеляре и мерзкой погоде. От дождя легко перешла к следующему: «К счастью, в канун дня летнего солнцестояния погода стояла прекрасная. Так здорово, что ко мне присоединился Саймон! Передай ему, вечер мне очень, очень понравился…» Великолепно! Полупризнание, как мне понравился поцелуй.

Отправив письмо, я вдруг забеспокоилась, не разгадает ли Саймон мой намек. Дорога от почты до дома превратилась в адскую пытку. А вдруг он давно рассказал о поцелуе Роуз, и они всласть посмеялись? Господи, до чего больно! Я даже застонала. До смерти захотелось упасть в грязь и биться головой о землю. Только на кого я после этого стану похожа? У меня хватило здравомыслия остаться на ногах, но дальше я не смогла ступить и шагу.

Усевшись на ступеньки перехода через забор, я попыталась избавиться от неприятной мысли — и меня одолели еще более неприятные. Разве правильно поступил Саймон? Он ведь любит Роуз. Или он из тех мужчин, которые считают, что ни одна девушка не откажет ему в поцелуе? Нет худшего мучения, чем плохо думать о Саймоне! Но я себя долго и не мучаю.

А ведь ничего ужасного в его поцелуе не было. Возможно, тому виной тоска по Роуз, хоть он и уверял в обратном. По-моему, американцы вообще относятся к поцелуям легко и просто! Мисс Марси однажды давала мне американские журналы. Там на каждой странице целующиеся парочки, даже среди объявлений о продаже велосипедов. Наверное, американцы готовы расточать ласку направо и налево.

Вот если б меня поцеловал Нейл, я бы не удивилась. Мне бы и в голову не пришло, будто он серьезно влюблен! Но Саймон — человек другого сорта. Хотя… А вдруг он решил, что я жду поцелуя? Может, я сама его подтолкнула? Неосознанно. Какой стыд! Лучше умереть! Зато Саймон вновь предстал в выгодном свете — вроде бы поцеловал меня по доброте душевной.

— Не расскажет он Роуз о поцелуе. И смеяться не станет, — неожиданно сказала я вслух сквозь шум дождя. — Ничего дурного он не сделал — неважно, из каких побуждений. Однозначно не из плохих. Если любишь человека, значит, ему веришь.

Я встала и пошла домой. Несмотря на проливной дождь, мне было тепло.

* * *

Слабое утешение согревало меня весь вечер, но на следующее утро исчезло без следа. Нет ничего хуже первых минут бодрствования — не успел открыть глаза, а на сердце уже невыносимая тяжесть. За день мне обычно удается ее сбросить; лучший помощник здесь еда, как бы неромантично это ни звучало. Чем сильнее горе, тем я ненасытнее. Еще помогает сон. Никогда не думала, что сон — удовольствие! А теперь считаю минуты до отбоя. Самый прекрасный миг — ожидание сна в темноте: можно, отогнав печаль, спокойно поразмышлять о Саймоне. Днем я тоже частенько дремлю.

Да, человек, страдающий от неразделенной любви, с аппетитом ест и сладко спит! Наверное, это ненормально? Я — чудовище? А все-таки я несчастна и влюблена, хотя меня постоянно тянет к бутербродам и в кровать.

Еще я позволяю себе неслыханную роскошь — плакать. Слезы меня чудесно умиротворяют. Правда, трудно выкроить для этого время: следы плача нескоро сходят с лица. Утром рискованно — нужно нормально выглядеть к моменту встречи с отцом за обедом; после обеда тоже никак — к пяти возвращается Томас. Удобнее всего ночью, перед сном, но тратить на слезы самые счастливые минуты жалко. Лучшие «рыдательные» дни — когда отец уходит в библиотеку Скоутни.

В среду, в первую неделю ненастья и горя, я отправилась навестить викария: вдруг в его обширной коллекции классической музыки есть пьеса «Овцы могут спать спокойно»? Дождь временно прекратился, но погода стояла холодная, сырая. Истерзанный стихией пейзаж напоминал мою измученную душу. Я собиралась вести себя осторожно, чтобы викарий ни о чем не догадался, но, шлепая по раскисшей годсендской дороге, вспомнила Люси Сноу из романа Бронте «Городок». Может, и мне станет легче, если кому-то откроюсь?

Исповедовать викарию не положено по сану, и вообще, все во мне бунтовало против признаний постороннему человеку — священнослужителю или кому иному. Однако внутренний голос подсказывал, что страдальцу, вроде меня, не помешала бы помощь Церкви. А ведь в прежние счастливые дни Церковь меня не интересовала. Имею ли я право на нее рассчитывать? Нельзя ведь получить страховку, если не платил взносы.

Викария я застала за работой. Кутаясь в лохматую меховую полость, он писал черновик проповеди. Обожаю его кабинет! Вся комната обшита старыми зелеными панелями, только одна стена от пола до потолка загорожена книжными полками. Куда ни глянешь, везде чистота и порядок. Экономка старается.

— Черновик удался! — просиял викарий. — Теперь можно отложить работу и развести огонь.

Скоро в камине весело затрещали, заискрились дрова; от одного вида пламени поднималось настроение.

Викарий с сожалением заметил, что пьесы «Овцы могут спать спокойно» у него, видимо, нет, и предложил самой просмотреть пластинки.

Большая часть пластинок хранится в старых альбомах из телячьей кожи — викарий приобрел их на распродаже в одном поместье. От них пахнет плесенью, и качество печати отличается от современного; каждой пластинке предшествует искусно украшенная страница. Переворачивая листы, невольно думаешь о людях, когда-то смотревших этот же альбом, даже будто становишься ближе композиторам; мне, например, нравится представлять, что Бетховен умер совсем недавно.

Вскоре я наткнулась на «Воздух» из «Музыки на воде». Увы, Гендель уже не представлял для меня особой ценности. Баха так и не нашла.

Перелистывание старых альбомов успокаивало: когда мысли заняты прошлым, настоящее кажется чуть менее реальным. Викарий тем временем принес печенье и мадеру. Никогда прежде не пробовала мадеру. Понравилось. Не столько вкусом, а как часть антуража: словно бы я, точно в старом романе, наношу утренний визит. На миг я взглянула на себя со стороны: «Бедняжка Кассандра! Ей уже не оправиться. Чахнет на глазах!»