Шрифт:
«Я знал, что каждый звук мой — звук любви…»: К восьмидесятилетию поэта
Г.Ратгауз. Вступление
Поэт XX века — по точной формуле Павла Антокольского — «ровесник страшного столетья». Ему не суждена, как Гёте, мирная трудолюбивая старость, окруженная почетом, когда можно в тихой комнате, в зеленом Веймаре диктовать усердному писцу свои воспоминания и без суеты и спешки, с мудрой сосредоточенностью создавать вторую часть «Фауста». Жизнь Стефана Хермлина, как и многих современных поэтов, отмечена печатью трагедии.
Он родился в апреле 1915 года в Хемнице (вскоре семья переехала в Берлин) в обеспеченной семье, где любили и ценили искусство, где в семейной коллекции хранились в оригиналах рисунки Каспара Давида Фридриха, Филиппа Рунге и других великих художников Германии эпохи романтизма. Материальную обеспеченность своих детских и отроческих лет Хермлин ощущал как явную несправедливость по отношению к обездоленным и обделенным судьбой. В шестнадцать лет он (вначале не порывая с семьей) вступает в германский комсомол; после захвата власти Гитлером уходит в подполье и в типографии, где он работает, тайно печатает написанные им антифашистские листовки. В 1936
Как и многие антифашисты своего поколения, Хермлин горячо уверовал в революцию как символ свободы, в путеводную звезду нового Вифлеема, за которой, подобно волхвам, должен идти и он сам, и все народы. С этим связана отличительная черта иных его стихов о революции: страстный порыв к воле у него (как и в «Двенадцати» Блока или у А. Белого, С. Есенина, в «Песнеслове» Н. Клюева) выражен образным языком ранних евангелистов. Такой «пережиток» ставил в тупик первых русских переводчиков, и эти стихи позже пришлось переводить уже заново. Оставшись верным выбору, сделанному в юности, он (и, как мы знаем, не он один!) связал свою судьбу с ГДР и долго не хотел верить тому, что было слишком очевидно. Плодом этих иллюзий явилось малоорганичное вторжение публицистики в некоторые (но далеко не во все!) его стихи первых послевоенных лет. Однако, оценивая этот выбор, нельзя забывать и о том, что немногим позже, по словам знаменитого философа Карла Ясперса, в ФРГ пришли к руководству некоторые «политики, несшие ответственность за приход к власти в 1933 году Гитлера и национал-социалистов», [1] явно возникли «тенденции к дискредитации свободного духа», множились солдатские союзы, прославлявшие «подвиги» войск СС, нагло и безнаказанно осквернялись еврейские кладбища… Так продолжалось до начала семидесятых годов (о чем можно прочесть в романах Бёлля и Андерша), не случайно именно в эти годы тот же Ясперс и Альфред Дёблин добровольно покинули ФРГ… С середины пятидесятых годов Хермлин прозревает и начинает упорную и энергичную борьбу против бюрократических извращений, против того, чтобы, как он писал, Бодлера именовали декадентом, а жалких эпигонов — классиками реализма.
1
Карл Ясперс. Куда движется ФРГ? М., 1969, с. 154.
Эта борьба позднее обрела новое измерение: когда Вольф Бирман был лишен гражданства ГДР, именно Хермлин стал инициатором мощной акции протеста, в которой участвовали многие выдающиеся деятели культуры. К сожалению, нигде в исследованиях наших германистов (в том числе и в порученной мне главе о Хермлине в академической «Истории литературы ГДР», 1982 г.) не было ни малейшей возможности сказать о том, каким нападкам не раз подвергался Хермлин в выступлениях партийных деятелей и в печати ГДР, подчас принимавших характер дружной и ожесточенной травли. Вместе с тем поэт считал своим долгом (подобно Андрею Платонову или Осипу Мандельштаму, творчество которых он знал и высоко ценил) оставаться там, где оставались миллионы его соотечественников, хотя его книги в это время уже постоянно издавались и в Восточной, и в Западной Германии. Подобную же позицию занял тогда и Иоганнес Бобровский.
Как поэт Хермлин дебютировал тоненьким сборником стихов, изданным еще в Швейцарии («Мы не молчим», 1945). Зенит его поэтической славы совпадает с первым послевоенным десятилетием; впоследствии новые стихи появляются скупо. Важнейшие поэтические книги Хермлина: «22 баллады» (1947), «Стихотворения» (Восточный Берлин, 1956), «Стихотворения» (Мюнхен, 1976) и другие имели значительный литературный резонанс во всей германоязычной аудитории; его поэзия прозвучала на многих языках Европы и Азии.
Отличительная черта его поэзии — парадоксальное сочетание традиции и дерзкого эксперимента (в этом он напоминает русскому читателю Цветаеву или Заболоцкого). Как отметил Илья Эренбург в сжатом предисловии к первому из весьма немногочисленных русских изданий стихов Хермлина («Полет голубя», 1963), этот поэт бросает сознательный вызов жестокому хаосу своего времени, обращаясь к твердым каноническим стихотворным формам. «Ему казалось, что в эпоху наводнения слезами и кровью… нужны набережные из гранита». «Он писал баллады с посылками, как Вийон, терцины, как Данте, сонеты, как Шекспир». [2]
2
Илья Эренбург. Предисловие. — В кн.: Стефан Хермлин. «Полет голубя». М., 1963, с. 6.
Поэзия Хермлина впитала многое из сложной образности Грифиуса и немецкого барокко, из лирики немецкого романтизма, и прежде всего из величавых од не признанного и оклеветанного современниками Фридриха Гёльдерлина (1770–1843), которому Хермлин впоследствии посвятил свою замечательную документальную драму «Скарданелли» (1970), известную и в русском переводе.
В поэзии Хермлина контрастно сочетаются два совершенно разных начала. Его знаменитые баллады, запечатлевшие мрачное время войны и фашистского господства, написаны как бы от лица многих; это — трагическая исповедь поколения. Хермлин дает глобальную картину Европы, потрясенной катаклизмами (его образцы здесь: «Пьяный корабль» Рембо и юношеские поэмы любимого им Маяковского). Эта часть его поэзии значительно лучше известна у нас, чем другой цикл стихов, в котором доминируют глубоко личные темы душевных терзаний, безысходной печали и сумрачного одиночества поэта:
Лети, улетай далече, Скорбный вечерний лик. Твой спутник в молчаньи поник На месте сумрачной встречи.Проза Хермлина, еще более, чем его стихи, известная во многих странах Европы,
сохраняет нерасторжимую связь с его поэзией. Главные темы поэзии Хермлина — грозные испытания военных лет, преодоление страха и душевных колебаний, рождение твердой решимости — органически переходят и в его прозу. Один из первых и лучших рассказов, «Лейтенант Йорк фон Вартенбург», был напечатан еще в 1946 году; но лишь с шестидесятых годов проза начинает главенствовать в его работе. В ранней прозе тема самоотверженного, но явно обреченного противоборства с фашистской тиранией еще предстает в преломлении фантастических снов и видений. Очевидно родство этой прозы с миром тогда еще мало известного Франца Кафки, которому Хермлин в это время посвятил свой критический этюд («Франц Кафка», 1947). Уже не оставляя этой темы, Хермлин впоследствии тяготеет к строгому реализму, как в трагической повести о восстании в Варшавском гетто («Время общности», 1950), путь которой к русскому читателю оказался особенно мучительным и растянулся на многие десятилетия. Наконец в лирической автобиографии Хермлина «Вечерний свет» (1979), его главном прозаическом произведении, мы находим дерзкое, зачастую экспериментальное смешение реальности и фантастических видений. Эта повесть, впервые у нас напечатанная в «Иностранной литературе» (1982, № 11) и затем не раз переиздававшаяся, была переведена на многие европейские языки и вызвала множество критических отзывов во всей Германии. Здесь отчетливо выделяются два пласта. Один пласт — реальные события немецкой истории: злодейское убийство Вальтера Ратенау (1922), министра иностранных дел Веймарской республики, затем картины факельных шествий «в морозной тьме», марша штурмовых батальонов СС в центре Берлина, торжествующих только что добытую победу; жестоких боев в горах Испании… Они описаны с необыкновенной четкостью и почти античной простотой, напоминающей историков древности. Второй пласт — сны и видения поэта, своего рода отрывочный внутренний монолог; отдельные образы прожитой жизни, подчас образуя цветную мозаику, сменяются моментальными снимками душевных состояний поэта, тревогами совести, прихотливо чередуются с воображаемыми беседами с живыми или ушедшими спутниками. Всю жизнь Хермлин любил и неустанно изучал музыку (а в молодости и сам играл на скрипке), но ни в одной из его книг музыка — от кантат Баха до немецких романтиков, от Моцарта до Чайковского и новых композиторов — не играет такой исключительно важной роли, как в «Вечернем свете». Она постоянно вплетается отдельными мотивами и цитатами в художественную ткань повести. Более того, сама повесть строится по законам музыкальной композиции.Начиная с первых своих опытов, Хермлин ощущал глубочайшую связь с наследием опальных в годы фашистской диктатуры новаторских художественных течений первой четверти XX века (и прежде всего экспрессионизма). С большой любовью он пишет о таких великих лириках начала века, как Георг Гейм, Георг Тракль, Эльза Ласкер-Шюлер. Он привлекает внимание к недооцененным или забытым явлениям немецкой классической литературы (барокко, некоторые мыслители и поэты Просвещения и «Бури и натиска», Гёльдерлин, Брентано и немецкие романтики). Составленная им «Германская хрестоматия» (1976) является плодом этих занятий. Особая и важная заслуга Хермлина — его вклад в восстановление и упрочение духовных связей Германии с другими странами Европы после 1945 года (эти связи были насильственно оборваны третьей империей). Неизменной притягательной силой обладает для Хермлина Франция, с которой связаны многие годы его молодости. Франко-германские литературные связи имеют яркую и не лишенную драматизма историю, в которую вписаны имена Лессинга и Гёте (как переводчиков Дидро), Гейне и многих других. В нашем веке творчество Генриха Манна или австрийца Рильке невозможно себе представить вне сферы воздействия французской культуры. После войны Хермлин и Кролов (осведомленности которых во французской словесности может позавидовать не один исследователь) особенно много сделали для того, чтобы немецкий читатель вновь приобщился к богатому и многоцветному культурному наследию Франции. Хермлину принадлежат превосходно написанные эссе о Франсуа Вийоне, Шатобриане, Поле Верлене. Его переводы из Поля Элюара по праву считаются классическими (их ценил Илья Эренбург, столь же хорошо знавший и самого Элюара, и его поэзию). Вклад Хермлина в приобщение немецких читателей к мировой литературе очень велик. Он перевел сонеты Шекспира и Китса, лирику великого венгерского мятежника Аттилы Йожефа (и других видных поэтов Венгрии, мало известных остальной Европе), поэмы Неруды и «блюзы» американских поэтов-негров. В немалой мере благодаря ему в Германии оценили творчество Джона Стейнбека, Мигеля Эрнандеса, Маяковского, Андрея Платонова (некоторые из этих эссе Хермлина печатались и в русском переводе).
В Германии в XX столетии по многим причинам редко устанавливался тот глубоко заинтересованный, душевный контакт между поэтом и читателем, к которому мы так привыкли в России. Один выдающийся немецкий прозаик XX века недаром сказал, что в Германии поэзия ходит в тяжелых сапогах. Даже прижизненная известность великого австро-германского поэта Рильке несоизмерима с его посмертной славой (Музиль с горечью писал еще в 1927 году, что смерть Рильке имела меньший отклик, чем премьера нового фильма). Высокое признание творчества Хермлина чаще всего ограничивалось сравнительно узким кругом тех, кому поэзия необходима как воздух. Поэзия Хермлина — трудная по форме, насыщенная сложными метафорами и ассоциациями — явно не искала легкого успеха. Хермлину никогда не приходило в голову подлаживаться к читателю, искать его расположения. Он ясно видел, что на этом пути творчество неизбежно выхолащивается, и в подобных случаях предпочитал (подобно нашему Баратынскому, утверждавшему, что будет писать и на необитаемом острове!) надолго оставаться в одиночестве.
Если никто не услышит? Даже грядущее племя, То, для которого ты шествуешь грозной тропой, Сердцем не дрогнув, воспой и тогда беспощадное время. Невыразимое — вырази, тяжкую ношу — воспой И неподвластен сомненью твой твердый ответ изначальный, Пусть даже ныне твой голос поглотит небытие. Ты и на это готов. Ты знаешь: когда-нибудь дальний Явится правнук, который полюбит и слово твое. Каждому дан свой голос. Твой — на исходе былого В черной ночи пророчит зарю грядущих годов. Твердо избрал ты свой путь. Но кто услыхал твое слово? Будет ли дом для него? Нет, он еще не готов. (Перевод Г. Ратгауза)