Я знаю, что ты знаешь, что я знаю…

Все в этом браке было слишком правильно, слишком прагматично.

Вера смотрела в большое окно турецкой кофейни (почему– то в этом предместье было много турок, и они варили вкуснейший кофе), по которому стекали тонкие струйки весеннего дождя, и чувствовала, что с ее сердца спадает чешуя. В то же время ее терзало чувство вины, и не только потому, что она предает свою семью сейчас, именно в этот момент.

Ее вина была гораздо глубже. Веру мучила совесть, что обманула она всех еще давно, с самого начала. Еще тогда, когда выбрала для себя такую обкатанную колею – вышла замуж за надежного, но не любимого мужчину. Что согласилась приехать сюда в поисках лучшей жизни, будто эта лучшая жизнь зависела от смены места. Разве могла она знать, что она, эта «лучшая», придет совсем не так, как она планировала.

Рихарда она встретила случайно – прямо на улице.

Отработав свой номер (она исполняла соло на скрипке во время какого-то праздника на площади), она спустилась в толпу, купила себе огромный стакан взбитых сливок со свежей клубникой и переходила от одной ярмарочной палатки к другой, разглядывая изделия народного промысла, останавливаясь у многочисленных развлекательных площадок, где выступали другие музыканты или клоуны.

Тогда – она это точно помнит! – ее душили слезы. На фоне общего веселья она еще острее чувствовала, что ее жизнь прошла. Прошла так быстро, что она не успела опомниться. Теперь ее ожидает старость в чужой стране.

Конечно, она, Вера, будет до конца дней всячески поддерживать то, что имеет. Каждый день стирать скатерти, гладить и крахмалить простыни, безупречно накрывать на стол, ухаживать за мужем и дочерью. Дождется внуков и будет хорошей бабушкой. Как была хорошей женой и хорошей матерью.

Все идет как надо.

Едва лишь она заставила себя улыбнуться этой мысли, как кто-то толкнул ее – да так, что сливки из большого бумажного стакана вывалились на костюм какого-то мужчины, который так же, как и она, засмотрелся на выступление актеров местного театра.

Вера замерла. Ведь до сих пор ужасно боялась немцев. Они казались ей суровыми, скучными, прагматичными, а главное – в случае любой неприятности сразу же вызывали полицию.

С того стакана все и закрутилось.

Теперь Рихард настаивает на том, чтобы они жили вместе.

И это предложение вполне серьезное.

А она не способна ничего решить.

Ничего.

Если бы Вера могла хоть кому-нибудь рассказать о человеке, которого так неожиданно встретила на своем пути, если бы она могла назвать его своим, она бы сказала так: «Он – единственный во всем мире. Таких я никогда не встречала. Даже издали. Даже в кино. Я знаю, о чем говорю! И, поверьте мне, это не восторженность глупой девчонки. Это опыт. Опыт тысячи лет одиночества…»

Теперь она могла признаться, как долго ждала его! И при этом – ничего не делала, чтобы найти! Совсем ничего.

Словно во сне, проживала жизнь добропорядочной женщины, которая много чего «должна», мало чего «может» и вовсе ничего не «хочет». А к чему можно стремиться, если все сложилось так, как сложилось и, как говорится, от добра добра не ищут. Но в глубине естества, как у каждой из добропорядочных матерей семейства, у нее возникали фантазии на тему большой и несбыточной любви. И эти фантазии были слишком высокими, чтобы осуществиться. Ведь – ни много ни мало! – Вера мечтала найти своего бога. Не того единственного и всемогущего, к которому обращаются в молитвах, а маленького, «своего» – простого и смертного, который возьмет за руку и поведет туда, где обретешь себя и свой рай.

Но она никогда не видела таких. Даже издали. Ее окружал устоявшийся и привычный мир – хорошо устроенный, взлелеянный, налаженный и непоколебимый.

И во многом эта налаженность и непоколебимость – заслуга ее рук. И что она должна была делать в таком случае? Только принимать все, как есть.

Но в минуты отчаяния, которые бывают даже в непоколебимом мире, в те минуты, когда даже добропорядочные матери семейства боятся остаться наедине с собой, ведь сразу из всех щелочек души полезет недовольство, она молилась: «Господи, покажи мне его! Хотя бы издали, на расстоянии. Хоть мельком! Но так, чтобы я поняла: он есть, он существует. Если даже он и взглянет на меня, я не сделаю ни единого шага навстречу, тихо пройду мимо, не поднимая глаз. Я не побеспокою его ни движением, ни взглядом. Не произнесу ни слова. Только оглянусь издали и пойду дальше – к своим белым скатертям, обедам, обязанностям, унося в себе тайну его существования. Но я буду знать, что не зря живу. И больше мне ничего не нужно. Честное слово!»

Но она слукавила.

Она не прошла мимо. Более того – вывалила на его безупречный пиджак из серого твида сливки с клубникой! И пусть это было досадным случаем, стечением обстоятельств, в глубине души Вера знала: так должно было случиться. Ведь, если быть с собой откровенной, она слишком часто и слишком страстно твердила эту молитву.

Когда это произошло, она онемела, и из глаз ее сами по себе полились слезы. Он испугался. Он не знал, что это были давние слезы, те, которые она пыталась сдержать во время прогулки. Но повод для них появился замечательный: испорченный пиджак почтенного немецкого господина. Он оторопело и испуганно смотрел на потоки слез на лице красивой незнакомки и прислушивался к приятному акценту, с которым она повторяла: «Простите, я не нарочно…» Слезы увеличили ее глаза, сделали их яснее, щеки пылали, а губы по-детски дрожали, с трудом сдерживая всхлипывание. Не зная, как успокоить бедняжку, он, этот господин, взял из ее руки остатки десерта и… облил сливками свое второе плечо. Женщина моментально прекратила всхлипывать. Застыла с широко раскрытыми глазами.

Потом прижала ладошку к губам (этот жест тронул его еще больше, чем недавний поток слез) и засмеялась. Смех был таким же, как и слезы, – безудержным. И он рассмеялся вместе с ней. Она сняла с шеи платок и стала вытирать пиджак, еще больше размазывая по нему бело-розовые пятна. И еще больше смеясь этому вместе с ним.

Потом он просто снял пиджак и… пригласил ее в кафе.

Они просидели там до позднего вечера. Она позвонила Роману Ивановичу и предупредила, что остается ночевать у фрау Майер, своей коллеги, с которой нужно обсудить массу неотложных дел…

…Сегодня репетицию отменили – у альта, герра Мариенгаузера, умерла жена. Она давно и тяжело болела, и вот теперь – похороны. Это дало возможность встретиться с Рихардом в обеденный перерыв и вернуться домой раньше, чем обычно.

По дороге домой Вера заходила в магазины и скупала необходимые для ужина продукты. Купила бифштексы, зелень, какие-то хозяйственные мелочи – зубную пасту, тряпочки для мытья посуды, плетеную корзину для хлеба, которую давно облюбовала.

Но покупала все это машинально, не так, как делала бы это прежде. Теперь каждая покупка «в дом» означала для нее начало конца этого дома. Каждая купленная вещь вызывала у нее слезы, которые буквально душили ее, как только она прикасалась к таким привычным и будничным мелочам.

Каждая из них была, как прощание.

Даже розовые бифштексы.

Даже морковь.

А вид мужских носков в галантерейном отделе вызвал у нее в душе целую бурю противоречивых чувств. Кто теперь будет покупать Роману носки, галстуки, носовые платки? От избытка чувств набрала несколько пар – пусть будут ему на первое время…

И хотя Вера уговаривала себя, что ничего еще не решила и, конечно же, не решит, но всем своим существом чувствовала, как рушится ее устоявшаяся жизнь – мучительно и неотвратимо. Поэтому и пыталась уделить последним ее дням как можно больше внимания, как будто закрепить в памяти этот многолетний уклад, которого уже никогда не будет. Ведь она жила теперь другим. Поэтому так старательно и педантично продолжала гладить скатерти, до блеска вымывать пол и по сто раз на день вытирать пыль – и все это с такой страстью, с которой обреченный на казнь преступник выкуривает свою последнюю сигарету. Будто эта привычная домашняя работа могла уберечь и отвратить ее от возможности побега.

И чем больше было этих внешних попыток сделать вид, что ничего не происходит, тем четче и яснее за всеми привычными хлопотами просматривалась иная реальность – такая же неотвратимая, как разрушение нынешнего уклада.

Вот она жарит бифштексы, усердно готовит густой кляр с греческими специями, аккуратно и ровно нарезает предварительно замаринованные баклажаны и каждой клеточкой на кончиках пальцев (которые, собственно, в этот момент погружены в кляр!) чувствует, как ее рука касается впадинки между Его лопатками, как пальцы погружаются в Его волосы, и в этот миг (отбивные шипят на сковороде!) ее пронизывает невероятный поток наслаждения, и вся она наполняется ощущением родства даже с Его волосами, будто перетекает в соединенный с ее кровеносной системой сосуд.