Яблоко раздора. Уральские хроники

– Товарищ Смольников, давайте повернем вопрос несколько иначе. Так сказать, переведем его в сферу нравственную, общественную. Взглянем на проблему шире. Старушка отказывается от собственной жилплощади. Причина? Хочет жить вместе со снохой и внуком. Естественно такое желание? Конечно, естественно. И мы это желание понимаем. Принимаем его от всей души. Возьмем лучший вариант. Сноха вновь выходит замуж, и отношения у старушки с ее новым мужем самые хорошие. Возможно такое? В принципе – да. А по существу – вряд ли. Какому мужу захочется жить не с тещей даже, а с матерью бывшего мужа? Это противоестественно. Значит, постепенно отношения обострятся. Это лучший вариант – постепенно. Худший вариант – обострятся сразу же. Скажем, дойдет до скандала. До ультиматума. И куда тогда деваться старушке? Деваться некуда. А жить все-таки надо. И куда она придет? Это же ясно как дважды два, товарищи. К нам. Поэтому у меня вот какая мысль. Если им хочется жить вместе, кто же им мешает жить? Ведь жили же они до этого вместе? Без всякой прописки? Жили. Пускай и сейчас живут сколько им угодно. А на всякий случай у старушки пусть будет запасной вариант – собственная комната. Хочешь – живи в ней, хочешь – нет. Но она – твоя. Мало ли как жизнь сложится в дальнейшем.

– Степан Емельянович, ну а по-человечески если, как думаешь, хорошо ли, что вот мы им препятствие какое-то устраиваем? Люди хотят жить вместе, законно, основательно, а мы им – то, это… не по-божески как-то… будто подозреваем их в чем-то…

– Да не подозреваем, а думаем за них. Они-то только как родственники думают, а мы должны посмотреть на это шире, дальновидней.

– Мне вот тоже как-то интересно – с таким упорством добиваются, чтобы жить вместе. Может, они в самом деле самые близкие друг другу люди? Может, даже ближе, чем мать с дочерью?

– Товарищи, быть тут может все. Но не исключено, и даже это скорей всего, что просто молодая Симукова не хочет потерять лишнюю после смерти мужа жилплощадь, вот и вводит в заблуждение старушку, во что бы то ни стало стараясь прописать ее, а что все это выглядит не совсем красиво – назначать опекуна при живой матери, – это им и в голову не пришло.

– Но это уж вы совсем плохо о людях думаете.

– А почему мы должны думать о них хорошо?

– Да откуда вы знаете, что это все так, а не иначе? Вы хоть раз представляли себе психологию старого человека? Каково остаться одной? В комнате? Да зачем ей эта комната, четыре стены. Ей, может, сад нужен, огород, ухаживать за близкими, тепло нужно, родство… А так заберешься в эти четыре стены – и околеешь сразу.

– Что-то я вас не пойму, товарищ Смольников.

– Не пойму, не пойму… А чего тут понимать? Хотят люди жить вместе? Позволяет закон? И пускай живут. А то строят тут некоторые из себя благодетелей…

– Това-а-арищ Смольников…

– Если уж говорить откровенно – ох, хотел бы я иметь такую мать! Верней, тещу.

– Итак, выношу на голосование следующее предложение. Ввиду вышеизложенных обстоятельств предлагаю, чтобы на всякий случай за Симуковой Александрой Петровной оставалась собственная жилплощадь, для этого она должна в обязательном порядке получить ордер и прописаться по своему адресу. Однако, как и прежде, она может жить вместе со снохой и внуком, в чем ей не будут препятствовать по нашей общей договоренности ни милиция, ни ЖЭК. Итак, кто за это предложение? Кто против? Та-ак… Кто воздержался? Подвожу итог: большинством, подчеркиваю это, большинством голосов решено поддержать выдвинутое предложение. Тамара Алексеевна, попросите, пожалуйста, гражданку Симукову А.П. для объявления решения по двум ее заявлениям.

Вечером, никому ничего не сказав, Петровна потихоньку собралась и вышла из дому. Тяжелый круг солнца садился за Малаховую гору, подниматься по далекинским улицам приходилось вверх, тяжко было подниматься, брала одышка, но Петровна шла себе помаленьку и шла. Около первой далеки, у колодца, она присела, отдохнула немного, подождала, когда за водицей придет какая-нибудь хозяйка.

– Что, бабушка, ноги пристали?

– Пристали, пристали, милая.

Петровна с удовольствием, прямо из ведра, отпила холодной, почти в лед, водицы, предложенной хозяйкой, отерла губы пергаментной ладонью, поблагодарила.

– Куда это вы, бабушка? На Высокий Столб, что ли?

– Не-е, милая. В четвертую далеку иду, туда.

– Зачем же через гору? Можно бы и в обход, по берегу пруда.

– А привыкла я так. И смолоду так хаживала, и к старости дорогу не забыла.

– А дело-то какое?

– Да есть дело. Уж, конешно, не без дела иду. Хотя и дело-то такое… вроде и не дело.

– Чудно как-то.

– А как не чудно. Поживешь с мое, тоже чудною жизнь покажется.

Любила старуха через Малаховую ходить – далеко окрест открывалась округа с вершины горы. И огромный пруд, голубой по утрам, а к вечеру – густо-синий; и далее за прудом – большие леса: сосновые и еловые; у фермы, за городской дорогой, наливались рожью поля; и от всего, что открывалось глазу, веяло чистотой, простором, вольностью, и дышалось здесь совсем по-другому, и думалось, и вспоминалось. А иной раз просто стоишь как заворожен: покой и даль вливаются в тебя, наполняют тело легкостью, ясностью; ничего не хочется и хочется как будто разом все, жизнь и смерть словно сливаются, перестают существовать для тебя: только покой, только природа…

Так ли все это ощущала старуха – одному Богу известно, но именно там, на вершине Малаховой горы, она любила присесть прямо на землю, в травы, и сидела подолгу, смотрела вокруг и изредка легонько вздыхала. Если б не какая-нибудь забота, она, может, и вообще забывала бы, сколько сидит тут, да не бывает такого – чтоб без забот, без волнений жить, тут-то и вспомнится что-нибудь и надо вставать, идти дальше.

Посидела на вершине Малаховой старуха и на этот раз. Посидела, подышала, отдохнула.

Даже отсюда, из далекого далека, видела она, куда шла сегодня – маленький припрудный пятачок, который и не узнать было, если б не ее глаз, который не только видел, но и помнил.

А давненько уж она не вспоминала, давненько.

Старуха поднялась со вздохом от земли, даже отряхивать сарафан не стала от травинок, пошла вниз, под гору, которая, теперь уже южным склоном, полого сбегала к берегам синего ввечеру пруда.

Вот еще и третья, и четвертая далеки стояли как живые, с теми же домами, огородами и садами, а пятая далека, где когда-то жила старуха, снесена была под корень, снесена и взровнена бульдозером. Отчего-то, когда снесли ее домишко, старуха переживала не сильно; может, Кольша тогда погиб, посильней было горе; может, Аня с Алешкой остались, забот поприбавилось; может, и потерю она особую не почувствовала, перебравшись к Ане, у которой тоже дом был как дом, на земле стоял, и это главное для нее было – на земле. А иной раз еще и потому особенно не позволяла горевать себе старуха, что ее дом – это и муж Гаврила, который умер уж сколько лет назад, и лучше не тревожить память, не бередить раны. А теперь вот вдруг, сегодня особенно, потянуло в родную пятую далеку, где хоть и ничего не осталось от прежних забот и дней, но зарубина была, была давняя жизнь, которая, и исчезнув, не пропала, не сгинула окончательно из памяти.

Легче было от берега определить, где стояла раньше изба. Вот он – кол, металлический толстенный стержень, к которому еще Гаврила прищелкивал на увесистый замок рыбацкую свою лодчонку, кол этот и поныне стоит, не нужный никому, а может, и будет нужным, как только отстроят многоквартирный дом и кому-нибудь первому придет в голову: да прямо тут и рыбачить можно, уходить по утрам в туман, закреплять лодку в тычках, а после рыбалки – опять вот он, кол, вяжи к нему лодку и чувствуй себя хозяином.

Встала Петровна к колу, осмотрелась, оглянулась. Ну да, так вот прямо, в пятидесяти шагах, и стоял ее домишко, маленький, на два оконца, но свой. С огородом. С садом. А теперь, конечно, ничего не видать. Незнакомо, чуждо возвышается на этом месте блочный дом, пять этажей уже построили, да и этого мало – краны дальше гудят, будет шесть этажей – большая редкость для их заводского поселка.

Подошла старуха к прорабской сторожке, присела на завалявшийся чурбачишко.

– Чего, мать, иль устала так? – спросил какой-то строитель.

– Устала малость.

– Ну, посиди, посиди. А то, может, к нам в бригаду пойдешь? У нас женского войску не хватает.

Петровна покачала головой, грустно улыбнулась:

– Ну, какой из меня вам помощник. Помирать скоро буду…

– Не торопись, мать. Все помрем, а кто жить за нас станет?

– И то верно…

Не грустно, не тяжело, не больно было старухе. Просто вот сидела она на чурбачке, а раньше на этом месте у нее дом стоял. Да и не это главное. Главное, у нее все равно Аня есть, Алешка есть. И все у них есть, что надо для жизни. Дом этот, вот здесь, в пятой далеке, старухе был бы в тягость, одиночество да тоска замучили бы, Гаврила бы вспоминался, Кольша, а силы тают, с Алешкой, Аней оно вроде и ничего, есть земля и есть где покопаться, ощутить, что живешь, что земля кормит тебя, лечит. И не поймешь даже, отчего так потянуло сегодня сюда, захотелось вдруг к домику своему сходить, посидеть тут.