Ядро и Окрестность

– Вот. Ее разобьют по частям, и наступит мир. Война выходит из точки, высверливая свой путь внутри мира, как пуля сверлит воздух, ни на что больше не отвлекаясь. Главное – создать давление, пробить оболочку. Пробьет – из отверстия хлынет наружу все, созданное мирным трудом поверженного народа. Таково дело войны. Поэтому вперед и только вперед, сохраняя скорость и мощь, собранную в точке. Остатки противника, разорванного на части, будут уменьшаться сами собой, как студень моллюска, вытащенного из раковины. Вообще, чтобы понять целое, нужно свести его к самому простому, – продолжал Максим. – Вещество мы знаем, энергию тоже, она тоньше и подвижнее, но у нее нет цели.

– Если продолжить в эту сторону, что будет еще кроме них?

– Наверно, гораздо более тонкое и быстрое, например, мысль, ведь нет ничего быстрее.

– Война наполнена мыслью?

– Она наполнена переменами и стремится к цели.

– Разве мир не стремится?

– Они делают это по-разному. Война складывает свои перемены. Все они продлевают одна другую так, что последняя упирается своим концом прямо в цель. Ведь она одна. Те тоже вытянуты в линию.

– А мир?

– Не складывает. Каждая его перемена течет в своем направлении.

– Это еще почему?

– У него в запасе пространство – длинное и широкое – одним направлением не заполнишь.

– Просто живет?

– Просто жить нельзя, нужно знать зачем. Мир есть и, когда истощается, посылает войну в область неизвестного и тьмы.

– Так кто из них знает зачем?

– По крайней мере, война знает как.

– Все связывают знание как раз со светом. Разве она свет?

– Свет – это ведь энергия. Энергия от вещества.

– Свет разгоняет тьму, и мы видим.

– Сам свет лишь освещает скрытое во тьме.

– Во тьме что же, нет вещества?

– Какое-то есть, – сказал Максим осторожно, – но его не много, как не бывает и беспросветной тьмы, подобно угольной яме. Иначе она существовала бы сама по себе, не нуждаясь в свете. Мы ведь говорим о тени, сумерках, переходах от солнечной стороны к глухой.

– По-твоему, с наступлением ночи вещество исчезает? Утро его не находит, а возводит заново, как фанерные киоски на Новый год.

Про себя Максим считал, что так именно и бывает, но вслух не сказал.

– Ночь не совсем тьма, и пустота не окончательное отсутствие всего.

– Тогда что она такое? – Костя проговорил с долей высокомерия.

Но Максим не обиделся.

– Это все разные состояния. Полное пространство набито веществом, пустое – движением. Вещество в нем тоже есть, но рассеянное. Его частицы малы, число их несметно, они могут поглотить какой угодно свет. Ночь покрывает землю знанием, утро – материей.

Костя опустил и сгорбил спину, сумка чертила круг. Он следил за ее медленным вращением и думал. Максим ждал. Он вспомнил работу настольного бильярда. Один шар наносит удар, другой ждет. Оба одинаковы, но один накапливает массу, другой – направление. Чем вернее удар, тем надежнее биток вырастает из массы в целое, вся энергия направления оседает на нем. Слепой удар обращает усилие в ноль.

– Кошки и совы видят ночью, – сказал наконец Костя. Он нащупывал мысль. – Выходит, все хищники ближе к миру идей?

– Люди спят ночью, – сказал Максим.

– А ночные смены?

– Это просто работа, хотя, – Максим поправился, – они еще не отошли от войны, чем дальше от хищника, тем сильнее пахнут травы. Наступит глубокий мир, люди перестанут ходить на заводы в темное время.

Он вспомнил свою тетку, которая возвращалась домой в глухую полночь, даже не знал когда, потому что спал. До него доносились приглушенные разговоры, но он думал, что видит сон.

– Ночная смена, – заговорил он снова, – делает женщину мужчиной, хотя сама по себе она существо дневное. Возбуждая ночь, люди сливаются с войной. Восход солнца собирает мир, тот доволен собой и никуда не спешит. Но со временем все глубже увязает.

– В чем?

– В незнании. Его становится слишком много. Круг заполнен, непонятно, что делать дальше. Всюду вещество вместо пространства.

– И хорошо. Больше вещества, выше темпы восстановления, таких, как у нас, ни у кого нет.

– Ну да, пока мир находится на иждивении войны. Вот и надо взглянуть на все из будущего, как если бы они уже разошлись.

Иждивенками были старухи – на пенсию не проживешь. Он легко запомнил это слово.

– Восстанавливают заводы, – продолжал он, – дома еще нет. А ведь мир состоит из них. Ты заметил, дни становятся длиннее?

– Так всегда бывает с весны на лето. Земля поворачивается к Солнцу той стороной, на которой мы.

– К Солнцу – каждый год, а к миру – только после войны, – добавил Максим.

– Они что, оба на смене времен?

– Бомбу сбрасывают, земля встает до небес, настоящее затмение, не надо никакого закопченного стекла. Люди сидят в подвалах. Да и комендантский час укорачивает день. Сейчас можно гулять по вечерам. Ночью пока еще страшно, особенно рядом со скелетами домов.

– Луна будет ярче?

– Не ярче, а теплее. Белый холодный шар станет желтым.

– Война знает, у нее есть идеи, а кроме того, снаряды и пули. Ты видел на подъездных путях составы с разбитой техникой? – спросил Костя. – Мир блуждает среди многих направлений, блуждает и путается? Странно!

Максим видел. Паровоз примчал за собой до полусотни открытых платформ – серые танки с оторванными гусеницами, некоторые без башен, как безголовое туловище. У двух-трех орудий были расчленены дульные срезы, они напоминали стебель одуванчика, когда его подержишь во рту и с помощью особого наговора завьешь в кольца.

– Тысячи тонн металла, – продолжал Костя, – вот что главное – стволы и порох.

Это было правдой. Состав застыл на путях. Максим боялся, что от долгой стоянки колеса промнут рельсы. Он всматривался в точку касания, колесо показывало ему зеркальную окружность, ничуть не теряя формы.

– Идея одна, – возразил Максим. – Одна всего-навсего, но какая. А выстрелов великое множество. И все они не расщепляют ее на части. Допустим, каждый снаряд отщипнет для себя немного и обратится в целое. Пуля тоже, глядя на него, урвет кусочек. Так они и оберут всю ее до нитки.

Костя смотрел озадаченно:

– Что за нелепость. Зачем?

– Все хотят быть целыми и принадлежать самим себе. Но на войне не так. Осколок принадлежит бомбе, та – самолету, который ее несет и швыряет, самолет – летчику. Будь осколок наделен мыслью, он бы пожалел себя, уклонившись вонзиться в угол дома.

Дом был сложен из красного каленого кирпича. Максим, проходя мимо, каждый раз бросал взгляд на глубокую выбоину. Он представлял себе, как осколок мчится к стене и, понимая, что впереди боль от неминуемого удара, летит, не снижая скорости. Пусть он вылит из стали, но ведь и она тоже не совсем бесчувственна.