Ядро ореха

— Сагайкин — это ваша собственная фамилия?

Словно прикладом ударили по голове Сагайкина — так поразил его внутренне все же ожидаемый этот вопрос. Часто глотая воздух, словно рыба, выброшенная на берег, проговорил он:

— Что... что это за издевательство, гражданин следователь? — Почувствовал сам, что голос его слаб и водянист. — Мы — потомственные Сагайкины. Дед мой всю жизнь гнул спину на заводах Демидова; сделанные его руками перстни из алтайского драгоценного агата не брезговали носить даже короли иностранных держав.

— Значит, вы из рода знаменитого мастера демидовских заводов, Дмитрия Ксенофонтовича Сагайкина?

Сагайкин вздохнул свободно и протянул к следователю мизинец левой руки: на нем посверкивал перстень с агатовым камнем.

— Вот... мое единственное богатство, оставшееся от деда Димы. Подарил мне перед самой смертью своей. Наказал на прощание: ты, сынок, как зеницу ока береги рабочую честь, смотри, не запятнай ее ничем.

Следователь вытащил из левого ящика стола большую лупу и, положив руку Сагайкина с перстнем на свою шершавую ладонь, всмотрелся в агат через увеличительное стекло. Потом, уже более мягким, певучим голосом, подтвердил:

— Правильно! Это — Дмитрия Сагайкина работа, не фальшивка. Второй экземпляр перстня хранится у нас, здесь вот, — и, вытащив из сейфа такой же перстень, показал его мнимому Сагайкину.

В груди Ксенофонта Ивановича затлела искорка надежды. Ну, правильно он сделал, черт его возьми совсем, что упомянул о перстне! Выкрутится, раз так — убей бог, выкрутится. Он просветлевшими, полными надежды на спасение глазами взглянул на сурового человека уже почти беспечно и... похолодел всем телом. По мягкому и в то же время строго-твердому, даже жесткому выражению лица его он вдруг вспомнил: Морозов! Впалые щеки, квадратное лицо, мягкие желтые волосы вокруг лысины, горящие черным антрацитовым пламенем живые глаза. Так ведь карточку именно этого человека показали ему тогда сибирские друзья, предупредили: берегись попасться в лапы Морозова; мягко стелет, да жестко укладывает. Пропал ты, Ксенофонт, и нет тебе спасения!

— Ну и как же, Ксенофонт Иванович, не запятнали вы свою рабочую совесть? Достойно носите имя прадеда — Ксенофонта?

Съежился Сагайкин, словно стеганули его по спине казачьей плеткой-девятихвосткой.

— До сих пор не случалось такого, гражданин следователь, — выдавил. Помолчал, отдышался и добавил: — Сознательно, конечно. Ну... всякое может быть в жизни человека. Если... ошибся, готов кровью смыть свою вину.

— Да-а... Ну, хорошо, Ксенофонт Иванович, если не запятнали, это хорошо... — сказал Морозов, тут же, без перехода, спросил: — У Колчака долго служили?

И вновь помутилось в голове у Сагайкина — так внезапно прозвучал этот вопрос.

— Что вы? Я там не служил.

— Никогда?

Уставившись на кобуру с вороненым тупым наганом, висящую на широченном плоском ремне Морозова, Сагайкин мгновенно прожил в душе одну историю: врезалась она ему в память, словно вспышка молнии в темень мрачной ночи. Помнится, служил он у Колчака, расстреляли красные троих его товарищей. И Ксенофонт Иванович не мог простить Советской власти этих смертей, и он тогда, целуя саблю, поклялся отомстить за них.

Вспомнив еще раз троих товарищей по оружию — трех молодецких, бравых поручиков, Сагайкин чуть не сомлел, даже голова у него закружилась. Какие парни были! Красных рубили, не вынимая изо рта папиросок, — жжах! — и из одного коммуниста готовы двое — ах, ребята! .

— Так, значит, никогда? — повторил свой вопрос Морозов.

— Никогда, — не сморгнув, отвечал Сагайкин.

— Ну что ж, так и запишем, — сказал Морозов, помолчал с минуту и, не отрывая взгляда проницательных глаз от Сагайкина, добавил дружеским тоном, как бы входя в его положение:

— Плохи дела-то у вас, Ксенофонт Иванович. Проведение праздника, оказывается, на вас было возложено, как на секретаря постройкома. А вы... вы сорвали праздник. Вот поэтому мы вас и, мягко говоря, вызвали сюда. А ответ вам придется держать перед рабочим классом.

— Разве... Случилось что-нибудь?

— Убили комсомольца Фахриева. (На лице Сагайкина не дрогнул ни один мускул.) И это не хулиганов рук дело. (У Сагайкина нервически дернулась левая бровь.) Впрочем, убийцу мы уже арестовали. (К лицу Сагайкина, полыхая, кинулась кровь.)

— Где он? — сам того не замечая, шепотом спросил Сагайкин.

— Там, где ему и полагается быть, Ксенофонт Иванович. Опоздали вы.

— Как это?

— Ну — как? Так вот. Недосмотрели. Рабочий класс вам этого не простит.

Голову опустил Сагайкин.

Морозов нажал кнопку на краю широкого стола, появившемуся в дверях молодому конвоиру сказал:

— Ксенофонт Иванович Сагайкин освобождается из-под стражи по причине отсутствия состава преступления. Верните ему вещи, изъятые под расписку при аресте.

Когда вышел Сагайкин, Морозов позвонил по телефону начальнику отдела; доложил ему, что счел нужным освободить Сагайкина и установить за ним наблюдение.

Цель его, пожалуй, была достигнута. Дал Морозов Сагайкину понять, что находится тот в руках ГПУ, сообщив же об убийстве Фахриева, содрал с волка овечью шкуру; теперь товарищ Сагайкин освобожден, но не такой уж он махровый дурак: понимает, что не сегодня-завтра может быть арестован, и накрепко. А так — все подозрения на первый случай с него вроде бы и сняты. Поэтому постарается он во что бы то ни стало установить связь со своими сообщниками, а страх перед возмездием лишит его трезвого рассудка.

В соседней с той камерой, где был Ксенофонт Иванович, сидит Петр Шалага. Сразу после убийства Фахриева задержали его неподалеку на таежной волчьей тропе. Нашли при нем обоюдоострую финку. Следствие показало, что нож этот и тот, которым был убит Фахриев, близнецы-братья, оба сделаны в одной кузнице одним мастером. Во время допроса Морозов с Шалагой церемониться не стал: положил рядом два ножа и спросил, чьи они? Один — нож убийцы... Привыкший легко распоряжаться чужими жизнями, Шалага, однако, когда дело коснулось его самого, раскис очень быстро. Заскулил тут же и раскололся: рассказал, что главарем у них — Сагайкин, под началом его работают тринадцать человек; люди эти живут где-то в тайге, но кто из них чем занимается — неизвестно; Сагайкин вызывает их к себе по одному и дает отдельные задания.

Морозов решил и Шалагу выпустить на свободу, но для того, чтобы они не могли увидеться с Сагайкиным, Шалагу освободили часа на два позже. Морозов не сомневался, что кто-то из них обязательно пойдет искать спрятавшийся в тайге отряд...

22

Выйдя на свободу, Сагайкин сделал для себя ясный как будто вывод; сомнения его рассеялись в жесткой хватке зримой логики. «Все, донюхались, теперь на следу. Морозов этот нарочно меня выпустил, понятно. Побежит, мол, в свою группу, упреждать, тут мы их, голубчиков, и отловим. Побегу, как же, я вам побегу, сволочи! Сдохну, а от своего не отступлюсь. Надо, чтобы в бригаде этого Ардуанова думали, будто шоферишку ухлопали, как поганого татарина, за то, что он — татарин, вот как. Пусть думают, что это — дело рук рабочих из русских. А когда взъярятся, тут как раз надо убрать с дороги Ардуанова... Смута пойдет меж татар и башкир, ну, а если Ардуанова и прикончить, непременно поверят, что русские злобятся, и пламя обернется пожаром. Посмотрим тогда, господа большевички, из какого песка выстроена ваша крепость, именуемая нерушимой дружбой».