Якоб решает любить

Я весь пылал и не мог унять дрожь, стук моих зубов отдавался эхом в узком помещении. Сон мой был беспокойным, прерывался ознобом и вздрагиваниями. Просыпаясь, я хотел снова уснуть, чтобы не чувствовать голода. А засыпая, раскрывал глаза, потому что боялся больше не проснуться. Стало светлее, значит, наступил полдень, потом свет снова померк. Я уже старался примириться с мыслью о следующей ночи в этом негостеприимном месте, как вдруг услышал наверху шаги и мужские голоса.

Первым в крипту спустился православный священник. Таких худощавых и долговязых людей я еще не встречал. Его редкая мягкая борода походила на приклеенную вату. Он склонился надо мной, а другой мужчина — смуглый, почти совсем лысый — стоял позади.

— Живой еще, слава богу, — сказал поп по-румынски. — Ты понимаешь меня, юноша?

Я кивнул.

— Я увидел твои следы на снегу. Похоже, ты проделал длинный путь. Когда я нашел тебя, ты был без сознания. Один я тебя не донесу, привел подмогу. Идти можешь?

Я покачал головой.

— Тогда попробуем вдвоем. Гиги! — крикнул он второму. — Бери его за ноги, я возьму за плечи.

Они вынесли меня из церкви и подняли вверх по туннелю из деревьев. Из остального пути в памяти у меня остались только мягкое скольжение и покачивание, хруст снега под сапогами и пар изо рта священника на моем лице.

В доме батюшки пахло тленом, будто внутренности постройки разлагались подобно человеческому телу. Спасители положили меня в какой-то маленькой комнатке, накрыли несколькими одеялами, и поп принес мне водянистую похлебку, она хоть и была безвкусной, но немного согрела меня. Я оттаивал, как шматки сала, которые мы доставали из кладовой и сначала развешивали над печкой.

И все-таки лучше мне не стало, меня снова била лихорадка, и при каждом вздохе боль пронзала легкие, будто ножами. Каждый раз, когда меня проведывал батюшка, скрипели прогнившие, изъеденные червем половицы. Этот скрип стал первым знакомым звуком в моей новой жизни, и я слышу его как сейчас. Даже с закрытыми глазами я знал, что он пришел и позаботится обо мне.

На следующий день батюшка сел на край кровати и сменил уксусный компресс у меня на груди. На этот раз он был встревожен.

— Я поеду в город и привезу врача, — сказал он.

Я схватил его за руку, попытался встать, но снова упал на подушку.

— Пожалуйста, не надо врача, — произнес я по-румынски.

— Но он тебе нужен.

— Не надо врача! — почти крикнул я.

Он долго смотрел на меня, размышляя.

— Я не знаю, что ты сделал, отрок, и чего боишься, но в моем доме и в доме Господа нашего любому найдется место. — Он помолчал. — Ты румын? — Я кивнул. — Но ты разговариваешь по-румынски, как шваб. Как тебя зовут?

— Якоб, но пишется через «с».

Священник рассмеялся, взял меня за руку, подержал немного и сказал:

— Ну, ладно, Якоб через «с». Тогда я приведу нашу baba, у нее есть средства от всего. От воспаления легких тоже что-нибудь придумает.

Неизвестно, то ли помогли бабкины мази, которыми она растирала меня по нескольку раз в неделю, то ли ее зловонная похлебка, которую поп заставлял меня съедать до последней капли. Бабка то была довольна результатом, то теряла надежду и сокрушалась, что у меня слишком слабое тело и даже ее проверенные, безотказные рецепты не могут помочь, если у больного природная предрасположенность к болезни. Она говорила, что от меня остались только кожа да кости, всего лишь тень человека, и что меня надо сначала откормить, как гуся, прежде чем какое-нибудь лекарство сможет подействовать.

Каждый день ко мне на кровать садился батюшка с миской густого, кислого супа, он помогал мне сесть, подкладывал подушку под спину и так старательно кормил меня, словно я — его сын. Но я быстро уставал от еды и снова погружался в сон. Бабка говорила: «Если он дотянет до марта, то поправится».

Большую часть времени я проводил в своей комнатке среди множества образов святых. У нас дома тоже имелось несколько, но здесь был целый иконостас, словно батюшка боялся прогневить кого-нибудь из святых, архангелов и апостолов и потому всех их держал у себя в доме. Позади дома возвышался холм. На пути выздоровления со мной был только кусочек сада, отражавшийся в открытом окне. Какой-то лоскут застрял между штакетинами забора и то висел неподвижно, то едва покачивался на ветру.

Однажды священник появился у моей кровати с тяжелым томом в руках, между страницами которого попадались раздавленные мухи. Это была книга о его вере, он хотел, чтобы я почитал ее, но, увидев, что книга несколько дней подряд пролежала рядом с кроватью нераскрытой, унес ее. Потом он принес другую, в которой, по его словам, очень точно описывалась жизнь в одном румынском селе. Он стер с нее пыль ладонью и вручил мне.

Я видел эту книгу и в Трибсветтере, среди тех, что стояли в румынской половине класса, но никто из нас никогда к ним не прикасался. Ведь мы не могли их прочитать, наша Румыния всегда была немецкой. Наш язык, наши газеты, наши книги. Заметив, что я и в этот раз не читаю, батюшка спросил:

— Ты не умеешь или не хочешь?

— Не умею.

Он сел рядом, раскрыл книгу так, чтобы было видно нам обоим, и начал читать вслух, громко и медленно. Если мне было что-то непонятно, он объяснял. Когда сгустились сумерки, он принес стул и поставил на него керосиновую лампу. Так продолжалось и в марте, когда он стал по утрам уходить из дома с пустым мешком под мышкой и возвращался после обеда, неся полный мешок на плече. С мешком он спускался в подвал и пропадал там по нескольку часов. Но он не пропускал ни одного вечера, чтобы почитать мне.

Правда, постепенно батюшка стал читать все больше не для меня, а для себя. Это доставляло ему удовольствие, он хихикал и даже смеялся, потом опять становился серьезным и задумчивым. Так, пока я выздоравливал, мы стерли пыль с нескольких его книг. Уходя спать, он разрешал мне читать дальше, что получалось у меня все лучше. Когда в лампе заканчивался керосин, на следующий день он заправлял ее.

В марте я пошел на поправку. Наконец-то я начал есть твердую пищу и, как следует укутавшись, выходил во двор. Батюшка поддерживал меня под руку и усаживал на скамейку. Оттуда мне было хорошо видно дорогу, что вела к деревне. Деревня была разделена речкой, через которую я перебрался, рассказал мне священник, отец Памфилий. Если бы я тогда пошел вниз по течению реки, то обогнул бы гору — они называли этот холм горой, поскольку это была самая большая возвышенность на всю округу, — и скоро дошел бы до деревни. Оказалось, что от этой деревни не больше восьмидесяти километров до Темешвара. Это потрясло меня больше всего, ведь это означало, что за четыре дня пути поезд даже не выехал из Баната.

Началось половодье, и разбухшая река разделила деревню на две почти равные части. При низкой воде или летом, когда река едва не пересыхала, на другую сторону можно было перейти вброд, но сейчас берега соединял только узкий мостик из ствола дерева, который могло в любую секунду унести течением. Поэтому крестьяне предпочитали подождать, пока река утихомирится. Когда надо было пообщаться с кем-то на том берегу, они просто перекрикивались. Из-за сильного течения плавать на лодке тоже никто не рисковал.

Так что большую часть времени я занимался тем, что глядел на воду и слушал людей, переговаривающихся через реку, ветер доносил их голоса до меня. Проглатывал ли поток, искрящийся в мягком молочном свете, их слова на пути к другому берегу, так же, как некогда Дунай глотал молитвы товарищей Фредерика, я не знаю.

Каждый день отец Памфилий поднимался по едва заметной тропинке, начинавшейся прямо за домом, и исчезал в зарослях. Обычно я засыпал, сидя на скамейке, предавался сну, будто в нем было мое спасение. После обеда батюшка возвращался, он просто выныривал из-за деревьев и шагал с тяжелым грузом мимо моего наблюдательного пункта. Клал мешок на землю, здоровался, вытирал пот со лба и приносил из дома бутылку цуйки с двумя стаканами. «Это цуйка из сливы, выросшей на этом холме. На особой земле, так сказать. Выпей, и оживешь как следует».