Якоб решает любить

Как-то раз через реку отважилась перебраться и молодая пара, потому что жених предпочел рискнуть жизнью, чем дожидаться брачной ночи до лета. С молодоженами обнялись и распрощались, словно они собирались в дальний путь, затем они разулись, перекрестились и взошли на плот. Невеста стояла прямо, как ни пытался поток вывести ее из равновесия, — эта картина и сегодня проносится у меня перед глазами. Упрямая и готовая на все, она никому не позволила остановить ее в самый прекрасный день жизни, даже природной стихии.

В другой раз мать перевезла через реку младенца, она боялась, что он умрет некрещеным и тогда бесы заберут его душу. Но если не считать таких экстренных случаев, основным нашим занятием оставались кости. Они действительно были повсюду. Стоило отойти от тропинки на несколько шагов, заглянуть под кусты или камни, как мы натыкались на них. От случайного поиска батюшка отказался много лет назад. Он действовал очень осторожно: намечал квадратный участок, тщательно обследовал его, а затем переходил к следующему.

Так и я научился работать медленно и планомерно, ведь обычно кости одного человека лежали на одном участке земли. Важнейшим правилом было хоронить целые или почти целые скелеты, а не разрозненные части. После дождя нам особенно везло, поскольку дождем со склона всегда смывало слой земли. Я стал таким же ревностным копателем, как священник, и каждое утро не мог дождаться, когда же мы возьмемся за дело. Во мне тоже появилась какая-то нежность к жалким человеческим останкам, что я таскал на спине. Я внимательно рассматривал их и прикасался осторожно, словно не желая дать им повода для обиды.

Поначалу моих сил не хватало, чтобы нести вниз по крутому склону полный мешок и тем более чтобы весь день согнувшись ковыряться в земле. Тогда батюшка отсылал меня домой мыть кости. В этом деле я быстро наловчился и каждый день умудрялся очистить при помощи щетки, мыла и воды так много косточек, что вечером Гиги воздевал руки, услышав, сколько нужно гробов. А гробы громоздились у него, как у нас скелеты, но мы рассчитывали, что вскоре сможем соединить одних с другими. Появились первые признаки успокоения реки.

Со временем я стал сильнее и выносливее и таскал мешки домой без передышки, хотя потом оставался совершенно без сил. Обычно я засыпал еще до ужина, но отец Памфилий будил меня, поскольку взял за правило кормить меня до отвала, как мать кормила своих гусей. На его харчах я сильно прибавил в весе, стал крепче и толще.

Наконец, однажды ранним утром Гиги постучался в нашу дверь.

— Батюшка, вода в реке спала. Теперь можно хоронить покойников! — крикнул он.

Я открыл дверь и уставился на Гиги, ведь я впервые увидел его вблизи. Если когда-то он и был внушительным и грозным бульбашой, то теперь от него мало что осталось. Морщинистый, тощий мужичонка, беззубый рот. Я даже засомневался, что передо мной стоит тот самый человек, которого разыскал отец, появившись в Трибсветтере.

Мы втроем приступили к переноске останков, это продолжалось несколько недель. За одну ходку мы могли перенести только один-два ящика костей, потому что одной рукой приходилось держаться за веревку, служившую нам перилами. В каждом ящике лежал целый или почти целый скелет. В июле русло реки пересохло, и носить мертвых стало гораздо проще. Постепенно наш подвал опустел. Свежевыкопанные кости оставались там лишь по нескольку дней, пока мы готовили их к погребению.

Будучи католиком, за похоронами я мог наблюдать только издали. Так сказать, безбилетным зрителем. Лишь могильщик да несколько старушек с иконами и зажженными свечами стояли вокруг батюшки, пока тот открывал ящики, укладывал останки в гробы, и потом Гиги приколачивал крышки.

Старого кладбища явно не хватало, и отец Памфилий давно добился, чтобы по соседству отвели новый большой участок земли. Для неизвестных с нашей горы. Старушки распределили между собой и эти могилки. Приходя навестить своих родных покойников, они заглядывали и к этим, приемным. Причем это новое кладбище отнюдь не выглядело заброшенным, как если бы его тут просто терпели или проявляли вынужденное гостеприимство. Нет, во многих отношениях это кладбище даже процветало, было ухоженнее и чище, чем старое.

Однажды я прогуливался по деревне, ожидая, пока отец Памфилий позовет меня и мы вернемся к нашему привычному делу. Как вдруг у меня на пути встал жандарм. Потный человек с самодовольной улыбкой, однако не дурак. Он понимал, что не фигура, а форма — тщательно вычищенная и застегнутая на все пуговицы даже в самую сильную жару — дает ему такую власть над людьми, что не надо и пальцем шевелить. И в самом деле, едва заметив жандарма, каждый задумывался, не нарушил ли чего. Не совершил ли какого хоть пустякового проступка, который может потянуть его вниз, словно гиря, прикованная к ноге. Это мне рассказал батюшка.

— Я слышал, ты хочешь стать попом, — сказал он. — Но ведь теперь это никак не годится для коммунистического будущего нашей страны.

— Но вера моя очень крепка, — ответил я.

— Кем работают твои родители?

— Отца больше нет. Он скрывался, чтобы немцы его на фронт не забрали. Но его нашли и расстреляли. Мать работала… портнихой… — сказал я, слегка запнувшись. — Еле-еле концы с концами сводили. Поэтому она меня сюда и отправила.

— Вот как. Таких, как ты, парень, в коммунисты берут, а не в попы, — заметил он весело, но все-таки недоверчиво.

Я пожал плечами, будто не совсем понял его.

Я солгал ему, последовав примеру отца Памфилия, но вместе с тем почувствовал благодарность деду и Рамине за то, что они научили меня рассказывать невероятные истории не моргнув глазом. Жандарм бросил окурок на дорогу и раздавил ногой.

— Откуда у тебя этот акцент?

— Мы были единственной румынской семьей в немецкой деревне. Приходилось говорить по-немецки, чтобы учиться в школе. Хотя немцев я ненавижу, они сволочи, отца моего убили.

Жандарм закурил еще одну сигарету и, ничего не сказав, выразительно взглянув на меня, поднес два пальца к фуражке и пошел своей дорогой. Я вытер взмокшие ладони о штаны и пошел в другую сторону, стараясь не показывать волнения.

Только теперь я заметил девушек, которые стояли, прислонившись к забору, и с любопытством глазели на меня. Девчонки щелкали семечки и сплевывали лузгу. Когда я приблизился к ним, они о чем-то зашушукались, но одна вдруг обернулась и посмотрела мне прямо в глаза. Лет ей было не больше шестнадцати, черные как смоль волосы, заплетенные в косы, ниспадали ей на грудь. Она не опустила глаз даже тогда, когда я чуть не коснулся ее, пропуская телегу.