Якобино

Глава двенадцатая

Якобино сидел на полу купленной одесской квартиры счастливый и радостный – как всё скоро начало сбываться! Как по маслу! Но тут же поймал себя за язык – скоро? Да нет, брат, не скоро. Ещё не так давно у тебя была совсем иная жизнь, забыл?..

…Якобино пребывал в унынии. Он чувствовал, что находится в творческом тупике. Ему скоро двадцать. Двадцать!..

Они расстались с Эвальдом. Так сложилось. Никто в этом не был виноват. Отношения были прежними – сердечными и радушными. Просто им одновременно захотелось чего-то иного, своего. Якобино мечтал работать один. Эвальд нашёл нового партнёра и продолжил работать в паре. Пока ни у кого ничего не получалось. Нет, успех был. Но не тот, которого ждала душа…

В отчаянии послал старшему брату Альфонсу письмо. Тот незамедлительно откликнулся.

Якобино извлёк из увесистого почтового пакета стопку страниц, исписанных старательным почерком с аккуратно зачёркнутыми ошибками. Бегло пробежал глазами первые строки приличествующего вступления, пожелания здоровья и благополучия.

Он ждал, рыскал по бумаге жадным взором. Вот сейчас, ну!..

«Ты видишь перед собой сейчас, мой милый брат, преуспевающего артиста, человека. С твоих слов это является предметом твоей гордости и зависти, – писал Альфонс. – А всегда ли было со мной так? Конечно, нет. Не всё ты обо мне знаешь, мой дорогой Филипп. Приготовься, мой рассказ будет долгим…

Ты знаешь, мой цирковой псевдоним – Коко. Как и знаешь то, что в жизни я – Альфонс Францевич Лутц. Родился под Ригой в немецкой крестьянской слободе Хиршенхов, как и ты. Уверен, ты слышал, и не раз, грустную историю о том, когда я на первой же неделе жизни узнал горе. Наш отец тогда служил дворником на мельнице. За мной, малюткой, не уследили, мне в глаз попало какое-то зёрнышко. Докторов не было, и я почти лишился глаза.

Жалование отец получал грошовое, семья была большой, с ней и нужда не малая, почему о моём образовании нечего было и думать. Это потом я всё наверстал, чего и тебе горячо желаю. Изучай грамматику, науки. Особенно языки. По рождению ты знаешь немецкий, латышский, русский. Но этого мало. Тебе будут нужны – французский, итальянский, английский. Без них никуда. С импресарио, директорами цирков надо говорить напрямую на их языке. Переводчики будут обманывать. Мой тебе тому пример.

Ты ещё не родился, а мне уже пришлось думать о куске хлеба. Я был старшим. Потом появились все вы – Марта, Эвальд, Георг, ты и Магда. Марта, ты её не помнишь, умерла восьмимесячной.

Когда я немного подрос, нанимался на весь летний сезон в деревни пасти крестьянских свиней за десять рублей деньгами, за картошку, муку и одежду. Когда мне исполнилось двенадцать, родители определили меня мальчиком в услужение к оптику. Там мне платили рубль в месяц. Оттуда попал в учение к печнику – подносил ему материалы, глину, кирпичи, кафель. Больше же бегал за водкой в ближайший трактир. У печника я зарабатывал уже два руб ля в неделю. Деньги себе не оставлял, а полностью отдавал отцу и матери.

После двухлетней работы у печника я поступил в Риге на пароходо-машиностроительный завод «Штраух и Крумин». Здесь я стал учиться на машиниста. Но недостаток зрения, а главное образования, вынудили покинуть завод, сменив его на литографию, где надеялся получить больший заработок. В последнем учреждении я проработал два года. Работа мне понравилась и заинтересовала. Я настолько научился делу, что и теперь, спустя много лет, кажется, смог бы работать не хуже других. Однако плохое зрение вынудило меня и эту профессию бросить. Теперь мне оставалось одно – идти по стопам отца в дворники. Но эта работа мне была не по нутру. Я сильно взгрустнул. Чтобы меня как-то развеять и побаловать, наш дядя Оскар повёл меня на галёрку в цирк. Здесь я забыл обо всём и почувствовал себя словно не на земле. Впечатление было настолько сильным, что с этого времени я ни о чём другом думать не мог. Стал мечтать только о работе в цирке. Но мечты одно, а исполнение их – дело другое. Попасть в цирк было труднее, чем я думал. К кому ни обращался, кого ни просил, все отказывали – мол, невыгодная внешность и плохое зрение. Как ты знаешь, я кос на один глаз с детства. Всё это было главной причиной моей неудачи. Однако я не отчаивался и настойчиво добивался своей цели. В то время в Риге около Розенберга открылась ярмарка с балаганами, каруселью, паноптикумом и зверинцем. Как теперь помню, балаган принадлежал артисту Роберту, паноптикум – Стефану и Иванову. Я попытался поступить в балаган, но меня туда не приняли. Тогда я попросился к карусельщику, эстонцу Луга. Он внял моей просьбе и принял меня крутить карусель с лошадьми. Мне в то время было пятнадцать лет, а моим сотоварищам по работе и того меньше. На карусели я провозился недели две, работал ежедневно с девяти утра до самого вечера. Хозяин меня хвалил, был доволен мои усердием. Через него я попал в паноптикум, где отирал пыль с восковых фигур, заводил их, чистил и зажигал лампы. Содержатель же балагана Роберт, видя моё старание, теперь уже сам взял меня к себе. Роберт был цирковой артист – эквилибрист на слабонатянутой проволоке. Он заставил меня крутить у него орган на раусе, откуда зазывали зрителей в его владение. Я крутил и внимательно присматривался к работе артистов. Пробовал самостоятельно подражать им. Но у меня ничего не выходило. Здесь старый акробат, мулат Ахмет-Тайки, видя моё страстное желание, пошёл мне навстречу и за двадцать копеек научил меня делать шпагат, боген и флик-фляк – эту азбуку акробатического искусства. Но скоро балаган перекочевал из Риги. Несмотря на мои слёзные просьбы, меня с собой не взяли. Так я вновь остался без дела и заработка. В это тяжёлое для меня время я случайно встретился на улице и познакомился с итальянцем – шарманщиком Казагранди. Теперь он большой человек, миллионер, имеет в Гельсингфорсе огромный магазин типа «Мюр и Мерелиз».

Недолго раздумывая, я пристроился к нему, спасибо старику Ахмет-Тайки. Пристроился как клишник, а также крутил у него орган. С ним мы ходили по дворам, по площадям, по трактирам. Заходили в казармы, сумасшедшие дома и заведения более сомнительного свойства, окна которых даже днём обязательно завешиваются плотными шторами.

Работа было донельзя тяжёлая. От бесконечных переходов со двора во двор, от постоянного выгибания и изгибания тело к вечеру начинало так ныть и болеть, что по ночам я не находил себе места и плакал. Физические страдания я переносил относительно легко, считая их необходимой тренировкой моего будущего циркачества. Но с нравственными муками, окружающий мой труд, я не мог мириться. Обстановка меня угнетала и заставляла искать выхода. Особенно я страдал, работая в публичных домах, где видел последнюю ступень падения и унижения человека.

При всём том мне постоянно приходилось голодать. Одежда была всегда в лохмотьях. Вместо сапог опорки. Но скудный заработок полностью отдавал нашим нуждающимся родителям. Всё это заставляло меня думать только об одном, как бы вырваться из этой не столько тяжёлой, сколько унизительной жизни.

К великому для меня счастью, в Ригу приехал цирк Момино. И мне удалось поступить в него служителем к дрессировщику. Я чистил и мыл его животных, прогуливал их, готовил им пищу, кормил. Во время представления помогал дрессировщику за кулисами. Здесь я не забывал своих достижений по акробатике. В свободное время практиковался. И спасибо одному старому акробату, который, видя моё старание, показал мне приёмы сальто-мортале.

Из Риги с этим цирком я поехал в Нарву и в Валк. В последнем городе в цирке Момино я стал реквизитором, то есть готовил реквизит для пантомим и помогал на манеже. Жалованье мне было положено пятнадцать рублей в месяц на полном своём иждивении. Но сборы были слабы, и я даже этих денег не получал. Питался у знакомых и товарищей. Кто даст кусок хлеба, кто что. Я всё это переносил, смутно сознавая, что начинаю приближаться к цели. Мечта моя потихоньку начинает осуществляться – я наконец работаю уже в самом цирке. Момино было четыре брата – Алекс, Паня, Жорж и Володя. От него-то мне больше всего и доставалось. Он меня без всякой причины, для потехи, так нещадно бил кулаками и шамбарьером, что я не выдержал и решил бежать. Не имея денег, зайцем, под скамейкой, уехал из Валка в Ригу. Переезд совершился более чем благополучно. Пассажиры не только меня прятали, но даже подкармливали. Дома родители, по своей бедности, помочь мне не могли. Но счастье меня уже заметило и начало понемногу улыбаться.

Вслед за мной в Ригу прибыл цирк братьев Труцци. И я был принят в него помощником реквизитора, правда, за двенадцать руб лей в месяц и тоже на своём иждивении. Но здесь наконец это крохотное жалование мне стали платить аккуратно. Я проработал у них весь сезон в шесть месяцев. Если позже я стал артистом, то этим в сильной степени обязан цирку Труцци.

Тут у артиста Монтавани я проходил акробатику и вольтиж. В этом же цирке работали знаменитые клоуны Лепом и Эйжен. От них ушёл их служащий при реквизите. Тогда они, видя моё старание, пригласили меня на его место. Вот эта работа и сыграла роль в моей артистической судьбе.

Работа у этих выдающихся артистов пришлась мне как нельзя лучше на руку. Здесь я впервые очутился у самого дела. Не теряя времени, я знакомился в подробностях с клоунским реквизитом для антре, изучал гримировку клоунов. И когда, как мне показалось, основательно всё это усвоил, стал проситься у Труцци в ковёрные Рыжие. Спасибо Труцци, умирать буду, не забуду его добра. Он согласился, и я вскоре уже принял участие в его цирке в «шари-вари». Ты прекрасно знаешь – это когда вся труппа полностью вместе с Рыжими клоунами и акробатами с криком и гиком прыгают на манеже, увеселяя публику. Днём же помогал в цирке как берейтор, в дрессировке лошадей.

Служил я так три года. Но оклад был скромным. И для добавочного приработка, как во время кочёвок цирка, так и на постоянных стоянках его, услуживал артистам, таскал их чемоданы, сундуки и другие вещи, получая за это грошовые «на чай».

Я настойчиво лелеял свою мечту. Во всём себе отказывал, а чаевые деньги собирал, копил, и на них наконец, о счастье, сделал себе собственный первый клоунский парик и костюм. Не надо говорить, какого это было всё скромного достоинства, но для меня эти вещи не имели цены.