Ялгуба
Шрифт:
«Наверно, ходил смотреть с ребятишками расстрелянных англичан в болоте...»
«Да»,— говорю.
На том и успокоился.
А отец и говорит матери:
«Чтоб у тебя дома не баловал, возьму я разноглазого сегодня с собой».
А надо сказать, в ту пору совсем соли не стало, не торговали, а если торговали, то не по нашим ценам... Вот многие крестьяне и уходили к морю — соль из воды выпаривали... Денька два поработают, ведер с пятьдесят выпарят — полведра соли домой и приволокут.
В тот вечер отец со своим двоюродным братом, дядькой моим, отправились к морю за
Едем мы помаленьку через лес,
И вдруг военные:
«Стой! Куда?»
«К морю, соль парить едем!»
«Знаем вашу соль... Красные шпионы».
«Нет, мы здешние бедняки».
«Ну, да так и есть красные бедняки... К своим пробираются».
Взяли отца и дядьку. Пригнал я утром домой порозную телегу — и к матери:
«Тятьку с дядей взяли!»
Дедушка прибежал... Отец моего дяди пришел — тоже глубокий старик.
«Возьмем Федьку с собой — и в штаб. Нам што будет? На помойную яму не накопаешь хламу. А сынам поможем, может быть... Только вряд ли. Пусть разноглазый в последний раз на отца поглядит».
Мать в слезы, дед дернул вожжи.
Поехали, таким образом, в белый штаб...
Входим без помехи туда.
Как раз перед столом начальника стоят отец и дядя и держат ответ. Тут же английский офицер, из комнаты в комнату переходит.
«В болото их! — говорит белый начальник и спрашивает: — Что вам, старики, надо?»
«А это наши сыны,— отвечает мой дед,— мы к вашей милости пришли, просить об одном одолжении».
«А что?» - спрашивает.
«Просим мы у вашего превосходительства, чтобы вы разрешили выдать нам тела наших сынов. Обмыть мы хотим их и христианское погребение невинно убиенным сделать по церковному чину».
«Не проси у их, батюшко, — говорит отец деду,— не дадут наши тела на обмовение...»
Тут белый начальник как вскочит с места, как закричит:
«Ах вы, сукины дети, на моих глазах сговор строите! Вон к чертовой матери из штаба, а не то...»
При ударении таких слов все всполохнулись, ну, а деды пошли и меня с собой прихватили.
Отца, конечно, в ту ночь в расход пустили.
И меня било тогда, трясло, и злоба была неимоверная.
После отца мать, младшая сестренка остались и одна пустая изба.
А я, главный хозяин — молокосос.
НОВАЯ ИЗБА
— Изба-то совсем на снос годилась... В нее после я и привел Марью мою. Да что вы осматриваетесь, совсем не эта изба... Та, я говорю, ветхая... А эта новая, осенью рубили... Ну и напугался я с этим делом! Думал, не то с ума сошел, не то Маруся меня спокинула.
Марья с шумом переставила табурет.
Ей, видимо, не хотелось, чтобы муж рассказывал об этом.
Но Федор, подмигнув ей своим голубым глазом, продолжал:
— Помню, иду я из лесу в деревню домой, думаю: скоро жёнка встретит. Посмотрю, как ребятишки за это время поднялись. Растянусь на постели, погреюсь, отдохну, одним словом. Подхожу к деревне, душа песню просит. Казалось бы, с дороги приустал, а ноги идут быстрее прежнего. Эх, думаю, к ночи в баньке
попарюсь, чайком запью... И вот с такими мыслями подхожу я к своему дому. Подхожу... Голо... Место припорошено.Пусто.
Не то что пня — щепки не найти...
Одним словом — ни дому, ни лому.
Нет, думаю, ни с вечера, ни с утра ничего спиртного в рот не брал. На ногах держусь прямо, с одного удара чурбан надвое расколю. Может быть, не в ту деревню случайно забрел.
Оглянулся я. Нет, все в порядке.
Тетка Наталья с коромыслом к озеру бредет.
Все дома на месте стоят, только моего нет...
Прошел знакомый, шапку ломит. Все в ясности. Моя деревня... Мои знакомцы. А спросить неловко — боюсь, засмеют. Скажут, с пьяных глаз. Еще перекреститься посоветуют... Ни дома, ни жены, ни ребят.
Ну, я решился. Подхожу спокойно к тетке Наталье, помог ей воду зачерпнуть в ведра^ а сам мимоходом, будто ни к чему мне, и спрашиваю:
«Не видала ли, тетя, где сейчас Марья находится?»
А она так на меня лукаво посмотрела, что душа моя ушла в пятки.
«А вот,— и показывает на новую, свежесрубленную избу в другом конце деревни,— вот там Марья теперь и живет, почитай, уже месяца два как перешла...»
Эх, думаю, горе мое, покинула меня Маруся с ребятами! К кому же она перешла теперь? Кто показался ей слаще? Куда ж я теперь один, бобылем, пойду, где отдых найду... Кому предложение сделать, или уж по такому случаю, когда кровочка изменила, на всю жизнь останусь холостяком...
Это внутри меня кипит...
А тетке Наталье я, конечно, даже и слова не сказал про такие душевные дела...
«Хорошая, говорю, изба».
«Еще бы не хорошая! Всем обществом рубили, вперегонки старались. Уважили нашу Машу».
Ну, думаю, всем обществом рубили, не иначе как за товарища Рыкова вышла... Он у нас который год прозябает холостяком... Прельстилась... Идти некуда, подхожу к лавочке, вижу — торгует там Рыков.
«Ударникам лесозаготовок привет!» — кричит и рукой машет.
Нет, думаю, не то. Не стал бы мне по такому случаю рукою махать... Значит, председатель колхоза... Тогдашний был не из наших мест. В районе имел жену. А здесь, значит, к Марье, думаю, подошел. Его-то понять могу, а ее ни за что: чем прельстилась, на что польстилась? Плешь с бородой, — головы не было.
Брожу это я так по деревне, а уж смеркается. К ночевке готовиться надо.
Ну, думаю я, в своей деревне у других проситься ночевать стыдно, сбегаю-ка в соседнюю. Всего километров восемь. Там и заночую. А надо было проходить мимо этого дома. Ну, я котомку вскинул, топор за пояс, пилу через плечо — и продвигаюсь.
По сторонам не гляжу, знакомых не замечаю. Иду... Поравнялся я с домом, и вдруг под ноги наш пес бросается... Прыгает, ластится, хвостом по земле метет — пылит. Даже скулит от удовольствия.
Эх, думаю, в животном — и то ласка есть. И то помнит, А женщина взяла да и забыла...
И горько тут стало мне на душе. Захотелось приласкать детей... А тут они сами выкатываются: с псом играли, за ним и выбежали. На шее повисли, за руки хватаются. Сынишка себе пилу и топор взял и гордо шагает.