Ялгуба
Шрифт:
«Дай, говорю, мне обратно!» — и поцеловал его: дескать, прощайте, ухожу...
И вдруг слышу голос Маруси:
«Федя!»
Вглядываюсь. Она и стоит на крыльце, меня зовет. Говорит:
«Уже вся деревня тебя видела, доносили мне, что явился, по улице ходишь, в лавочку заглядываешь. А домой ко мне, к жене, не заходишь. Или спутался с кем на заготовках?»
«В лавку я зашел, Маруся, чтобы купить ребятам гостинца. А по деревне хожу — дома своего не нахожу...»
«Нет старой избы у нас, Федя»,
«Пришел на побывку, придется заняться
«Никого и не надо брать».
«Одним нам никак не управиться».
«Да и управляться не надо. Изба-то уже готовая есть, срубленная. В нашей избе и живем. И ужин готов, сейчас за стол сядешь снедать».
«Какая же это наша изба? Не путай, говорю, Маруся».
«Да я не путаю... Моя это изба — значит, и твоя...»
«Да откуда она у тебя взялась? Разве без меня еще раз замуж вышла, да враз и овдовела...»
«Брось, говорит, пустяки загадывать. Наша это изба. Колхоз нам ее взамен прежней и построил».
«Чего ж он так резво за работу взялся?» — спрашиваю я, а сам не знаю еще, верить или не верить.
«Вижу,— говорит она,— что действительно в лесу вы живете... Сторожила я в поле урожай снятый и сено в зародах... Колхозное имущество — на круглый год... Ну и задумал кто-то — потом выяснили — сверх плана поживиться этим добром. В этом году больше сняли, чем всегда...»
— А в этом еще больше, чем в том,—вставил Антон Ильич.
— Значит, надо было им отвлечь сторожа от исполнения служебных обязанностей. А при мне дробовик был. Ну и придумали, как отвлечь... Смотрю, ночью вдруг чего-то огнем в деревне полыхнуло. Рассердилась: кто разводит костер в такой ветер!.. Нет, то не костер был...
Через минуту вижу, дом горит. Стала я в воздух стрелять... чтобы разбудить людей. Чей бы мог дом гореть? Уж очень близко от моей избы разгорается.
Зазвонили в колокол.
Голоса слышу, крики. И вдруг поняла я — это мой дом горит.
Сразу схватилась бежать.
Пробежала метров двадцать, дыхание перехватило. И вижу: по дороге к стогам чья-то тень прошмыгнула. Ну, тут я сразу вспомнила: «Кто я? Сторож, в ответственный момент года, на ответственном колхозном посту! Я побегу спасать свое барахло, а здесь весь урожай спалить могут».
«Стой!» — говорю себе.
Стою это я. Нет, не стою — по полю мечусь туда и обратно. И вдруг голос чей-то из канавы, да такой придавленный, нутряной, чтобы страшней было и непохоже на настоящий:
«Марья, твой-то дом горит...»
Я как на этот голос стреляла...
Замолк он.
А я о детях... От них, наверно, огонь. Может, они сгорели, может, горят сейчас. И опять к деревне метнулась.
Снова одумалась. Если сгорели, все равно не помогу. А сейчас там люди: колхозники, родственники. Что можно — сделают. Косынка с головы слетела. Простоволосая бегаю по полю, все около снопов. Даже плачу...
К утру сменщик пришел:
«Все сгорело, дотла...»
«Я,— говорит мне Марья,— чуть ума
не решилась».«И дети?» — голосом кричу.
«Нет,— отвечает,— дети у тетки спасались».
Домчалась — пепелище одно, головешки чадят и тлеют. Я не смотрю на них... К тетке Наталье...
Целую ребят. Обнимаю...
Потом собрание было. Все обсудили, приняли во внимание.
«Бдительность»,— говорят.
И решили ударно построить новую избу вместо сгоревшей. Так и сделали.
— Вот в ней вы сейчас и находитесь. А потом уж избрали Марью новым председателем колхоза. Так ведь, Маруся?
Но Марья ему сразу не ответила: она сердилась.
— Ну, чего ты всю эту историю рассказываешь? Человек по делу торопится, а ты только языком чешешь.
— Эх, собака умнее бабы, на хозяина не лает, — покачал головой Федор.
— Да какая же я тебе собака? — уже начинала сердиться всерьез Марья. — Ты такие речи в сторону отложи.
— Да это же пословица такая, из песни слова не выкинешь, — смущенно оправдывался Федор, — а про все это и в газете было написано.
— Ну так там строчек десять... Ты бы и показал, если охота. А то развел канитель на полчаса.
— Вы напрасно горячитесь, — сказал Рыков. — Товарищ не только про войну интересуется, но и про кулацкие штуки, про Зайкова тоже спрашивает.
— Про Зайкова? — удивилась Марья. — Да что о нем любопытствовать? Нету его и слава богу.
ВАШЕ СЧАСТЬЕ, СВИНЬИ
— Вот умный, хитрый был, из мужиков все выжимать умел. А на проверку все ж дураком вышел. Не о том говорю, что всю жизнь бился, чтобы с чужого пота жирным быть, а про суеверность... Словно старая баба, гадалкам верил. И приметы все держал в уме.
Невестка его рассказывала: пришла как-то к ним цыганка, гадалка бродячая. Посадили ее за стол, накормили, наложили полный туес вяленой рыбки, и тогда попросил ее Василий Иванович:
«Прошу тебя, открой день и час моей смерти, скажи мне всю правду, ничего не скрывай. Я слову твоему верю и судьбы не испугаюсь».
Она карты по столу разметала, быстренько собрала в колоду, перетасовала, снова разложила, чего-то прошептала и под конец сказала:
«А умрешь ты, желанный, своей смертью, ровно через год, в этот месяц, в это число, в этот час, когда солнце утонет в озере».
Старуха Зайкова заголосила, а он только перекрестился и сказал:
«Сподобил господь открыть тайну часа смертного мне, грешному».
Крепко запомнил он слова гадалки. Ни к чему на человека напраслину взводить: Василий Иванович был аккуратный, строгий, дотошный... Все дела и все денежные расчеты в голове держал, а для себя книги все-таки вел... Вот и не просто он стал смерти своей ждать, а все дела подготовил, долги со всех взыскал. Что сам был должен — отдал...
Домовину себе заказал по росту — расплатился. Место на кладбище выбрал. Священнику за заупокойную заплатил да за панихиды, за поминовения — все честь честью.